- Мне довелось участвовать в сражении под Старой Руссой, - начал свой рассказ Пётр Петрович Сизов. - Батареи на передовом рубеже обороны нашего полка остались без снарядов, а дорога, по которой можно было к ним попасть, непрерывно обстреливалась. Машины со снарядами стояли в укрытии. Мне, единственному к тому времени офицеру, оставшемуся в распоряжении комполка, был отдан приказ доставить снаряды.

 

Расстояние было порядка пяти километров. Первые два километра мы проскочили, прикрываясь холмами, а оставшуюся часть пути предстояло преодолеть по абсолютно открытой местности под непрерывным огнём. Я ехал на подножке первой машины. Взрывной волной очередного снаряда меня сбросило в кювет, и это спасло мне жизнь. Второй снаряд, очевидно, попал прямо в кузов со снарядами. Очнувшись под вечер, я увидел на дороге огромную воронку, а от машины и следов не осталось. На мне не было ни одной царапины, но контузия была настолько сильной, что не мог идти.

 

В сумерках пришёл в себя и смог передвигаться. В стороне передовых позиций всё стихло. А там, где был тыл, шёл интенсивный бой. Его вёл арьергард полка, прикрывавший отступление. Я решил двигаться в сторону боя и под покровом ночи попасть в расположение полка.

 

Из-за сильной контузии не удалось ночью преодолеть эти километры. Я терял сознание и, когда очнулся в очередной раз, увидел, что наступило утро. Бой стих. Звуки артиллерийской стрельбы едва слышно доносились с северной стороны.

 

Это было утро 25 августа 1941 года, когда вместе со всеми частями армии, не выдержав напора свежих частей врага, мой полк отошёл за реку Ловать. А немцы, развивая успех, устремились от озера Ильмень на север. В этот день фронт отодвинулся от меня на многие километры.

 

 

Поскольку канонада доносилась с севера, я решил идти в сторону озера Ильмень. Места эти были глухие. Сплошные леса, болота. Вероятность встречи с немцами мала. Если бы не контузия, к линии фронта подошёл бы быстро. Но шёл я медленно, часто останавливаясь и подолгу отдыхая.

 

Первые три дня ориентировался на отдалённые звуки боёв. Редко попадавшиеся деревни обходил стороной. Благо, в ту пору ягод, орехов было в достатке. В конце недели звуки боёв стали не слышны, питание дикоросами не прибавляло сил, и я решил зайти в небольшую деревушку.

 

В доме, стоявшем ближе всех к лесу, встретил молодую женщину и довольно крепкого старика. Я не стал скрывать от них свою историю. Да в этом и не было смысла: шёл я в форме, в петлицах гимнастёрки блестели офицерские кубики. Выслушав меня, старик велел женщине накрыть на стол. Появление бутылки самогона в руках хозяина успокоило меня. Выпив предложенную стопку, набросился на еду.

 

Наевшись и поблагодарив хозяйку, стал собираться в дорогу. Видя мой измождённый вид, женщина стала причитать над судьбой солдат, вспоминая и своего горемычного. Старик, оборвав её причитания, указал мне на лавку и, присев напротив, начал разговор.

 

С первых его слов я почувствовал уважение к себе и участие. Он объяснил, что наши войска оставили Старую Руссу. Линия фронта, по всей вероятности, проходит где-то за Ловатью, и мне, если повезёт до неё добраться, перейти к своим вряд ли удастся.

 

Также он мне сообщил, что после падения Новгорода большое количество немецких войск двигалось на север в сторону Ленинграда. Но сплошной линии фронта севернее озера Ильмень может не быть, так как там сплошь густые леса и болота. Переждав немного, можно обойти озеро по лесам и там перейти к своим.

 

В заключение разговора старик сказал, что немцы в деревню не заходили, и появление их здесь в ближайшее время маловероятно. Он предложил мне остаться. Подлечиться, окрепнуть и недельки через две, с учётом обстановки, пойти к Малой Вишере. Осмыслив услышанное и оценив своё физическое состояние, я, проникшись полным доверием к хозяевам этого дома, с благодарностью принял их предложение.

 

Прожив десять дней в этой деревне, я понял, что достаточно окреп для нелёгкого пути на север, о чём сообщил хозяину за ужином. Рано утром его невестка, которую он называл дочкой, собрала мне котомку с провизией. Старик принёс полотняную рубаху, старый ватник. Был уже конец сентября, ночи стали достаточно холодные. Для безопасности мне надо было переодеться, да и документы спрятать надёжно. Я надел его рубашку и ватник, а гимнастёрку с документами положил в котомку. Обнялся со стариком, поклонился женщине и зашагал к лесу. Пройдя немного, я оглянулся и увидел в предрассветном тумане женский силуэт, осенявший меня крестным знаменем.

 

 

Около двух недель я блуждал по лесам, обходя редко попадавшиеся деревни и хутора. В последние дни, а это было начало ноября, стал донимать холод. И в один из холодных дней, сильно замёрзнув, я подошёл к хутору. Отсутствие встреч с немцами за время странствий несколько притупили бдительность, но постоянное чувство опасности заставило притаиться в лесу на окраине хутора и понаблюдать за его обитателями. Мужик лет за сорок, женщина зрелого возраста несколько раз выходили из добротной избы по хозяйским делам. Другие лица на хуторе и в его окрестностях не наблюдались.

 

Я вышел из леса, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Её открыл сам хозяин. Представившись беженцем из Новгорода, разыскивающим родственников, попросился обогреться и отдохнуть, а если есть возможность помочь продуктами.

 

Мою просьбу мужик встретил дружелюбно и пригласил в дом, пропустив впереди себя. Я увидел просторную комнату, разделённую русской печью. В первой половине стоял крепкий стол под свешивавшейся с потолка большой керосиновой лампой. На столе - самовар и довольно богатый ужин. На одном из стульев, стоявших у стола, сидела симпатичная женщина. «Принимай гостя, мать!» - сказал хозяин. Хозяйка доброжелательно улыбнулась и пригласила к столу.

 

Из прихваченной в сенях бутылки хозяин разлил самогон по рюмкам, перекрестившись, выпил. Выпил и я, закусив солёным огурцом. Хозяйка, пригубив свою рюмку, взяла из миски большой кусок мяса, положила на тарелку и протянула мне. Глядя на этот дымящийся кусок мяса, я испытал такой приступ голода, что едва справился с подступившей тошнотой.

 

Выпив вторую рюмку и закусив, хозяин завёл со мной разговор. Он поинтересовался, куда я иду, что умею делать, как собираюсь жить дальше. Односложные ответы его не удовлетворили, и он предложил мне переночевать у них, а утром обсудить ситуацию на свежую голову.

 

Правда, предложение расположиться на сеновале вызвало у меня недоумение, так как я видел, что для одного человека в просторной избе достаточно места для ночлега. И по пути к сараю с сеновалом, я убедил себя в том, что при первой опасности смогу покинуть своё убежище и скрыться в лесу. Накопившаяся усталость, сдобренная рюмкой самогона, сделала мой сон таким непробудным, что я не слышал ни стука подъехавшей телеги, ни голосов, ни шума от лестницы.

 

…Видать, идейный!

 

Проснулся под утро от грубого толчка. Ослеплённый ярким светом, увидел над собой здоровенного детину с винтовкой. «Пошёл!..» - прорычал он и стволом винтовки указал на дверь сеновала. В предрассветных сумерках у лестницы стоял с винтовкой наготове второй человек. Не спуская с меня глаз, детина протянул, стоявшему рядом со мной человеку с повязкой на рукаве, мою торбу.

 

Тот вытряхнул её содержимое себе под ноги и осветил фонариком. Поднял офицерскую гимнастёрку, вытащил из кармана документы, прочитал их, сказал: «Этот коммуняка из тех частей, которые немцы разбили в сентябре под Старой Руссой. Давно, гад, бродит. Толку от него никакого не будет, видать идейный, гимнастёрку сохранил, документы не выбросил».

 

«Надо его здесь кончить - мороки меньше будет», - подытожил полицай.

 

Прочитав мои документы, он отошёл шагов на десять и поднял винтовку. Выстрел оборвал мою мысль о скорой кончине. Без сознания я пролежал недолго. Когда разлепил залитые кровью глаза, было ещё темно. Не мешкая, пополз в лес.

 

Там, оправившись от шока, встал на ноги и убедился, что могу идти. В темноте, в глухом лесу идти быстро было невозможно, и я принял решение забраться в чащу и там затаится. Перебравшись через овраг, по дну которого тёк ручей, устроившись под лапами вековой ели, занялся своей раной.

 

Ощупав голову, понял, что ранение несерьёзное. Пуля зацепила кожу и сняла узкий скальп ото лба к затылку. Кости черепа были целы, и, хотя рана сильно саднила, кровотечение прекратилось. Разорвав подол рубахи, перевязал голову. Только закончил перевязку, услышал на противоположном краю оврага голоса. Прислушался и понял, что это стрелявшие в меня полицаи.

 

Пролежав около часа на мягкой хвойной подстилке, я окончательно пришёл в себя и двинулся в сторону фронта. Через два дня я оказался в прифронтовой полосе.

 

 

Утром недалеко от леса, где ночевал, завязался ожесточённый бой. Постепенно звуки его стали удаляться в восточном направлении и к обеду затихли. Вскоре услышал звуки работающих моторов. Лес был густой, и я решил подобраться поближе к месту, от которого шёл шум. Пройдя лесом около километра, увидел среди деревьев лесную дорогу. На ней стояли три немецких танка и автомашины с солдатами.

 

Я принял решение, пробираясь через лес параллельно дороге, ночью выйти к линии фронта. Часа через три до меня донеслись звуки нового боя, стихшего в сумерках. А по дороге всю ночь двигались немецкие войска. Ориентируясь по шуму, я всю ночь двигался вслед за ними по кромке леса. Под утро забрался под ёлку и немного поспал.

 

С рассветом стрельба на востоке возобновилась, периодически затихая. С наступлением ночи движение на дороге возобновилось. Я понял, что сплошной линии фронта в этом краю дремучих лесов нет, и бои носят локальный характер.

 

Между тем ночи стали морозными, а днём температура едва переваливала за плюсовой уровень. Дня через четыре после расстрела выпал снег. Чтобы не замёрзнуть в этом лесу, нужно было срочно попасть к своим.

 

Оторвавшись от дороги, я весь день шёл, ориентируясь по звукам боя, шедшего километрах в десяти впереди меня. При свете луны слева от себя увидел дорогу. Вдоль дороги, километрах в двух от взорванного моста, стояли дома большого села. В селе были немцы.

 

Поняв, что оказался на нейтральной полосе, решил немедля двигаться вперёд. От охватившего меня возбуждения и осознания предстоящего конца мучений, я забыл об опасности, скатился по заснеженному склону прямо в немецкий окоп.

 

 

После моего недолгого сопротивления, солдаты передового поста скрутили меня. Через час я предстал перед группой немецких офицеров. Не прерывая своего ужина, с выпивкой, они начали меня допрашивать. Поскольку я молчал, допрос свёлся к избиению. Били по очереди. Один, не вставая из-за стола, задавал вопросы на ломаном русском языке. И не дождавшись от меня ответа, очередной вставал, подходил ко мне и бил.

 

Очнулся под утро. Сквозь пелену, застилавшую глаза, увидел, пустую комнату, посреди неё стол с недопитой бутылкой и остатками ужина. В памяти всплыл допрос, и промелькнула нелепая в той ситуации мысль: «Сволочи, бьют мастерски, а пить не умеют. За ночь впятером одну бутылку не выпили».

 

Попытался подняться, но от сильной боли в боку вновь потерял сознание. Очнулся тоже от боли, но уже не такой сильной. Солдат с автоматом поднял меня за шиворот на ноги и вытолкал на улицу.

 

За рекой шёл жестокий бой. А я брёл по заснеженной улице села в противоположную сторону под конвоем немецкого автоматчика. В конце села стоял дощатый сарай, огороженный несколькими рядами колючей проволоки, за которой толпились пленные красноармейцы. Немец-часовой открыл ворота, а автоматчик, толкнув меня за проволоку, пошёл назад.

 

Я слышал, что немцы используют наших пленных в качестве живого щита при атаках или гоняют по минным полям, делая проходы. Но мысли о том, что коль сразу не расстреляли, надо бежать, пришли ко мне сразу же.

 

За сараем, на краю оврага, стоял деревянный сортир. Узники лагеря входили и выходили из него свободно. Днём, побывав внутри, решил ночью оторвать доски на задней стенке и выбраться в овраг.

 

Глубокой ночью, успешно завершив побег, я ползком преодолел овраг и продвигался к лесу. Часа через три наткнулся на следы дневного боя. На заснеженном поле лежали трупы гитлеровцев, стояло несколько подбитых бронемашин. С одного из убитых снял шинель, подобрал около него походную сумку с пайком, пилотку, которую тут же напялил себе на голову. Шинель одел поверх своего ватника и двинулся в сторону леса.

 

К исходу второго дня я вышел к немецкой передовой. Помня о недавней трагической оплошности, решил переждать, с рассветом определить направление для минимально опасного перехода на нашу сторону.

 

 

Утром начали рваться снаряды, летевшие и с той, и с другой стороны. Под один из них я и попал, а чей он был, не знаю. Очнулся в немецком госпитале через несколько суток, ног не чувствовал.

 

Меня подобрали немецкие санитары потому, что на мне была немецкая шинель, а на операционный стол я попал к пленному русскому хирургу. При острой нехватке медперсонала немецкое командование не брезговало нашими пленными специалистами. Утром, при обходе, заметив, что я очнулся, хирург подсел ко мне, спросил моё имя и сказал: «Ноги, Петя, я тебе отрезал. Правую ногу выше щиколотки, а левую, до колена. По-другому нельзя было сделать: всё, что от них осталось, держалось на коже, присохшей к штанам…»

 

Так началась моя почти трёхлетняя жизнь в немецком плену. Недели через две культи поджили, физически я немного окреп. Передвигался с помощью примитивных протезов, изготовленных по заказу опекавшего меня хирурга. Позже он подобрал костыли.

 

Госпиталь был переполнен ранеными, они поступали почти ежедневно нескончаемым потоком до конца декабря. Чувствовалось, что немцам здорово поддают, это придавало оптимизма моим мыслям о будущем. Стараниями моего спасителя-хирурга я получал кое-какое питание.

 

Узнав о моём профессиональном медицинском образовании и достаточной практике, он способствовал тому, чтобы меня оставили в госпитале. Поражение под Тихвином заставило немецкое командование эвакуировать госпитали подальше от фронта. Так я оказался в глубоком немецком тылу на границе Латвии и Литвы.

 

 

На территорию Прибалтики вернулись сбежавшие в Германию в 1940 году владельцы поместий. Барон, владелец усадьбы, обратился в госпиталь с просьбой оказать помощь его больной жене. Вместе с врачом в усадьбу направили меня. Осмотрев больную, он определил, что у неё тяжёлое воспаление лёгких. И, снабдив лекарствами, оставил меня в усадьбе.

 

Утром четвёртого дня баронесса пришла в себя. Не знаю, из чувства благодарности или из опасения рецидива болезни, барон выхлопотал у немецких властей разрешение, чтобы я осуществлял медицинское обслуживание населения, живя в его усадьбе.

 

Это было в конце 43-го, и немцы были не те, что в 41-м. В одном из строений усадьбы отвели комнату для приёма больных, а жильё я получил на птичнике. Передвигался на самодельной деревянной тележке. Костыли и протезы берег.

 

Принимал больных, и в качестве платы получал продукты. Так что питался довольно сносно. Осенью 44-го года барон бежал из Литвы. Наши войска продвигались к границе Восточной Пруссии стремительно. В этой усадьбе встретил я освобождение из немецкого плена. А через два месяца в деревне Алёховщина Ленинградской области мать встречала меня, безногого, но живого, на которого получила похоронку. Так закончилась для меня Великая Отечественная, и началась мирная жизнь.

 

Что говорить, складывалась она для инвалида непросто. Однако со временем получил изготовленные по спецзаказу протезы. В конце 60-х годов - бесплатный «Запорожец»…

 

Пётр Петрович поднял рюмку, стоявшую нетронутой во время его рассказа.

 

- Давай выпьем, племянничек, чтобы мы судьбы не боялись, а она была справедлива к каждому человеку и воздавала каждому по заслугам.