 |
| Алексей Коровашко |
| |
…Мы в Приморье Арсеньева читали и, казалось бы, Дерсу хорошо знаем. Но уже первые главы книги Коровашко (они опубликованы в Тихоокеанском альманахе «Рубеж» № 13, спрашивайте во владивостокском книжном магазине «Невельской») убеждают: ничего мы о Дерсу не знаем.
Как его на самом деле звали, где ставить ударение в его имени, кто он по национальности, где и когда он родился и даже какой у него был цвет волос - обо всем можно спорить, и даже если в споре этом не родится истина, сам процесс спора увлекателен и познавателен.
По зыбкой почве версий и оценок следует ступать с особой осторожностью, что автору великолепно удается. Опираясь на все доступные источники, он проникает в творческую лабораторию Арсеньева и дает убедительные ответы на вопросы о том, насколько образ Дерсу собирателен и насколько беллетризован.
Но и это не всё. Дерсу и Арсеньев - повод поговорить о коренных обитателях Дальнего Востока вообще. Автор вводит Дерсу в широкий и порой неожиданный культурный контекст, находит его литературных предков и потомков (порой очевидных, порой - отнюдь нет).
Впрочем, с подробным рецензированием подождем до выхода книги, а пока отметим вот что. Для Дальнего Востока Арсеньев - фигура культовая и брендовая. Его именем называется решительно всё, о нем пишется масса трудов более или менее популярного характера, но точно можно сказать: такой книги у нас не было. Можно испытывать ревность к нижегородскому автору, но куда уместнее поблагодарить его. Алексей Валерьевич Коровашко проделал огромную работу - за нас и для нас.
Зададим ему несколько вопросов.
- Откуда у нижегородца неподдельный и одновременно профессиональный интерес к Северу, Сибири, Дальнему Востоку? Тут не один Арсеньев - я знаю, что ты серьезно занимаешься жизнью и творчеством Олега Куваева, Александра Вампилова… Это связано с детством и юностью, проведенными в Тикси и Улан-Баторе?
- Биографический фактор конечно же нельзя сбрасывать со счетов, но я бы не стал преувеличивать его влияние. Не надо забывать, что лучший способ борьбы с ностальгией по каким-либо местам - это не сбор материалов о писателях и литераторах, с ними связанных, а билет на самолет, позволяющий за несколько часов оказаться там, куда стремится твоя душа.
Правда, с моей стремительно прогрессирующей аэрофобией, постоянно «подкармливаемой» новостными сюжетами о кровавых подробностях авиакатастроф, данный вариант реализовать, прямо скажем, достаточно сложно. Поэтому путешествие в какую-то часть собственного прошлого с помощью литературы, может быть, и является бессознательной компенсацией моей нынешней географической «неподвижности» (весьма относительной, разумеется).
Вместе с тем я думаю, что выбор названных тобой авторов в качестве «объектов» исследования был обусловлен все-таки посторонними по отношению к личному жизненному опыту причинами.
Главный стимул, заставивший меня обратиться к изучению их наследия, проистекал из недовольства той иерархией литературных репутаций, которая в общероссийском масштабе навязывается нам школами, вузами, средствами массовой информации, а также издательской и журнальной политикой.
Квинтэссенцией принципа, лежащего в ее основе, можно считать книгу немецкого слависта Вольфганга Казака «Лексикон русской литературы XX века», опубликованную на русском языке в 1996 году. Те писатели, которые в нее попали, четко делятся на две группы: поддерживавшие советскую власть и не поддерживавшие советскую власть.
Представители первой группы, как дает понять читателю Казак, лишены не только таланта, но даже элементарных ремесленных навыков, которые им заменяет следование партийной линии. Представители второй группы - это те, кто не принял советскую власть, что, по убеждению Казака, свидетельствует об их принадлежности к аристократии духа и владении самыми сокровенными тайнами художественного творчества.
Любопытно, что эта классификация, данная, естественно, не в явной, а в имплицитной форме, имеет несколько дополнительных ответвлений.
Так, писатели первой группы, в свою очередь, дифференцируются по множеству других критериев: награждению Ленинскими и Государственными премиями, членству в КПСС, правлении Союза писателей, Президиуме Верховного Совета СССР и тому подобных организациях.
Если хотя бы один из только что названных критериев наличествует в биографии писателя, то он автоматически скатывается вниз по «шкале» художественной ценности и может рассчитывать лишь на презрение со стороны своих свободолюбивых и европейски ориентированных потомков.
Если же он был просто «попутчиком», то есть проповедовал пассивную лояльность по отношению к перманентно вскипающему кровавыми пузырьками советскому режиму, то его удел - угрюмое пребывание в самой дальней комнате литературной истории, куда читатели и специалисты забредают либо в силу случайности, либо по причине врожденной страсти к эстетическим перверсиям и психическим аномалиям.
Разбивка внутри второй группы осуществляется многоуважаемым немецким славистом по такому ключевому основанию, как уровень неприятностей, выпавших на долю того или иного представителя писательского цеха.
Расстрел в годы сталинских репрессий автоматически дает ему статус абсолютного гения, длительная ссылка или тюремное заключение - звание звезды первой величины, исключение из Союза писателей - удостоверение в наличии таланта, эмиграция (вынужденная или добровольная) - гарантированную строчку в скрижалях учебников словесности.
Подобного рода классификация, кстати говоря, воспринимается как наукообразная только потому, что прочно коррелирует с давним изъяном отечественной филологии, в которой, по словам Виктора Шкловского, история литературы была безнадежно перепутана с историей освободительного движения.
Может возникнуть ощущение, что моя несколько затянувшаяся критика «Лексикона» Казака не имеет никакого отношения к злобе сегодняшнего дня и поставленному тобой вопросу. Однако «коррозионный» эффект этой книги очень и очень велик.
Дело в том, что почти вся информация в «Википедии», посвященная действующим лицам истории русской литературы XX столетия, представляет собой дословное воспроизведение словарных статей, написанных Казаком. Таким образом, «кривое зеркало», созданное этим человеком, и по сей день служит той искажающей призмой, через которую наши с тобой современники взирают на панораму художественной словесности минувшего века. Ведь пресловутая «свободная энциклопедия», чего греха таить, является основой программного обеспечения для постиндустриального сознания большинства россиян.
И ладно бы, если бы этот «софт» был просто идеологически ущербным или ложным: с этим еще можно было бы примириться при наличии надежной фактографической базы. Но, к сожалению, и она, мягко говоря, оставляет желать лучшего.
С одной стороны, очень многим серьезным писателям в «Лексиконе» Казака просто не нашлось места: нет в нем, например, ни того же Олега Куваева, ни Григория Федосеева, ни Анатолия Клещенко, ни многих других (список «не попавших» составил бы, наверное, целый отдельный «Лексикон»).
С другой стороны, оценки и характеристики, которые в нем содержатся, граничат порой с предельной интеллектуальной расслабленностью. Когда мы, допустим, наталкиваемся на утверждение Казака, что пьеса Александра Вампилова «Прощание в июне» посвящена коррупции в университетских кругах, то возникает вполне законное сомнение в его литературоведческой вменяемости.
Повторюсь, «Лексикон» Казака - это лишь частное проявление фундаментальной парадигмы стереотипного мышления, дающей себя знать и в писаниях почтенных академиков, и в рассуждениях далекого от гуманитарных проблем обывателя.
Из-за господства таких априорных установок, не дающих развиваться нормальному научному поиску, советская литература во многих отношениях напоминает сейчас непознанный континент, границы которого и внутреннюю «физическую» карту еще предстоит составить.
Мой интерес к литературе Севера, Сибири и Дальнего Востока как раз и объясняется желанием заново структурировать русское литературное пространство, заменив его мифологическое членение по возможности реальным межеванием. Безусловно, воплощение этого проекта немыслимо без использования «интенсивных» методов (пересмотра уже существующей номенклатуры литературных «званий»), но и «экстенсивные» поиски, направленные на знакомство с творчеством писателей зауральского «фронтира», не должны находиться в забвении.
Очень важно при этом уяснить, что значение таких авторов, как Олег Куваев или Альберт Мифтахутдинов, отнюдь не редуцируется к поставкам экзотического литературного материала, найденного ими на просторах Колымы и Чукотки.
Их творчество, будучи на биографическом уровне связано с окраиной советской «ойкумены», в идейном и художественном плане сопровождается своего рода кристаллизацией различных подспудных или, как сказал бы Лев Толстой, «роевых» течений всей тогдашней прозы и беллетристики.
Поэтому литературу тех регионов, о которых у нас с тобой идет речь, нельзя рассматривать в рамках жесткого противопоставления центра и периферии: динамический импульс, к примеру, куваевской «Территории», успешно его преодолевает, создавая не столько механическую инверсию «граничного» и «срединного», сколько парадоксальное синтетическое единство маргинального, вытесненного и главного, доминирующего.
- Еще вопрос или, скорее, рассуждение. Мне представляется, что твоя биография «Дерсу Узала» - книга в равной степени литературоведческая, историческая и этнографическая. Это биография сразу двоих людей - реального таежника и литературного персонажа. Мы видим, что книжный Дерсу по сравнению с прототипом довольно серьезно идеализирован.
Оказывается, реальный Узала (или Одзял, неважно) не раз убивал тигров, «сидел» на опиатах и даже мог заблудиться в тайге… Очень интересно следить за выявляемым тобой соотношением документального и выдуманного в текстах Арсеньева.
Один из выводов, который я делаю по прочтении рукописи, примерно такой: Арсеньев - куда больше прозаик, сочинитель, чем это может показаться. В его книгах самый настоящий фикшн часто прикидывается нон-фикшном; Арсеньев, развиваясь как литератор, двигался от документа к прозе. Если перефразировать известное определение Горького (вот, кстати, отсыл к Нижнему Новгороду), то Арсеньев шел от Брема к Куперу. Что скажешь?
- Горьковская формула, согласно которой Арсеньеву «удалось объединить в себе Брема и Фенимора Купера», демонстрирует наличие у Алексея Максимовича таланта маркетолога, способного продвинуть на книжном рынке любой товар, но для уяснения генезиса арсеньевской прозы она, к сожалению, почти ничего не дает.
Более того, она вводит читателя в заблуждение, поскольку боковые ветви литературной родословной Арсеньева пытается выдать за его корни.
В действительности «геном» произведений Арсеньева состоит преимущественно из другого наследственного материала.
Это, во-первых, русская классика XIX века, с которой Арсеньев ведет напряженный интертекстуальный диалог (некоторые его фрагменты я попытался проанализировать в своей книге); во-вторых, проза русских путешественников и натуралистов, на которую он совершенно сознательно ориентировался (назовем здесь имена Н. М. Пржевальского, Г. Е. Грум-Гржимайло, П. К. Козлова, Г. Н. Потанина); и, в-третьих, философия Жан-Жака Руссо с ее лозунгом «Назад к природе!» и воспеванием «благородного дикаря» (конкретные механизмы воздействия наследия французского мыслителя на мировоззрение Арсеньева - предмет отдельного исследования и разговора).
Твою мысль о том, что Арсеньев развивался от условного Брема к условному Куперу, я бы тоже подкорректировал. С моей точки зрения, эти два начала (фикшн и нон-фикшн) находятся у него не в отношении преемственности, при которой одно спустя какое-то время сменяет другое, а в отношении непрекращающегося противостояния, где череда побед и поражений распределяется по синусоиде.
В каких-то текстах, проще говоря, торжествует Арсеньев-ученый, а в каких-то - Арсеньев-писатель. Но никогда, тут я с тобой соглашусь полностью, Арсеньев не остается чистым странствующим «акыном», который что видит, то и поет.
- Сейчас меня больше всего интересует вот что: нашелся ли издатель для книги? В узко-коммерческом смысле она, может быть, не претендует на статус бестселлера, но, убежден, обязательно должна выйти в свет и найти своих читателей.
- Все свои тексты, включая и биографию Дерсу, я пишу только для того, чтобы получить удовольствие от решения какой-нибудь загадки или проблемы, причем не важно, связана она с судьбой отдельно взятого человека или, предположим, с чисто филологическим вопросом. Стратегия, при которой книга вымучивается ради заранее просчитанного эффекта от ее выхода, кажется мне, мягко говоря, несколько барыжнической и шулерской.
Я уверен: что действительно интересно тебе самому, обязательно будет интересно и кому-нибудь другому. А с перспективами публикации книги о Дерсу пока вроде бы все складывается относительно благополучно.
Выпустить ее в свет планирует Александр Колесов, директор и главный редактор замечательного владивостокского издательства «Рубеж». В последнем номере одноименного альманаха, появившемся буквально только что, напечатаны две «пилотные» главы моей биографии знаменитого проводника Арсеньева. Надеюсь, что никаких препятствий к выходу книги в конце этого года, как обещает Колесов, не возникнет.
- Зачем вообще сегодняшнему «широкому» читателю Дерсу Узала? Чем он нам интересен и важен?
- Было бы наивным полагать, что Дерсу Узала - это прямой образец для подражания, способный подтолкнуть людей к бегству от цивилизации, а тем более к уединенному существованию где-нибудь в дебрях Уссурийской тайги.
Подлинное значение этой фигуры, на мой взгляд, заключается в том, что она дает нам дополнительный контраргумент в споре с тем порядком вещей, который повсеместно преподносится как единственно правильный и сводится к призыву извлечения прибыли любой ценой.
Жизнь Дерсу, напротив, - яркий пример того, как обходиться без диктата «вычислимого» и рыночного, пребывая в гармоничном сосуществовании с окружающим миром.
Повторить ее сценарий в пределах собственной судьбы, ясное дело, нельзя, но держать его в уме, выстраивая индивидуальную линию поведения, никому, пожалуй, не помешало бы.
- Есть ощущение, что Арсеньев до сих пор не прочитан по-настоящему. С одной стороны, известные его книги «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала» зачастую задвигают в резервацию «краеведческой» литературы, с другой - Арсеньев полностью не издан до сих пор. Биография Дерсу в какой-то мере призвана восполнить этот пробел, но, понятно, далеко не полностью.
Да, биографий Арсеньева выходило несколько - навскидку вспомню Тарасову, Хисамутдинова, Сумашедова… Но, может быть, сегодня нужно говорить о необходимости новой (если не исчерпывающей, то актуализированной и обобщающей все, что публиковалось раньше) биографии Арсеньева?
- Несмотря на то что опыты создания биографии Арсеньева предпринимались неоднократно, целостный облик этого человека далеко еще не «склеен». Вместо него мы наблюдаем, скорее, мозаичный портрет, в котором более или менее хорошо просматриваются контуры, но очень многих кусков и фрагментов еще не хватает.
Виной тому - многогранность личности Арсеньева, бывшего одновременно и кадровым военным, и путешественником, и этнографом, и писателем, и археологом, и историком, и фольклористом, и самым настоящим геополитическим мыслителем (своеобразными «сертификатами», удостоверяющими его причастность к последней специализации, следует считать книги «Краткий военно-географический и военно-статистический очерк Уссурийского Края» и «Китайцы в Уссурийском Крае»).
Неудивительно, что биографы Арсеньева «подбирались» к своему герою, как правило, с одной какой-то стороны, совпадающей исключительно со сферой их профессиональной деятельности. Торопиться, впрочем, с формулировкой «госзаказа» на новую, академически-фундаментальную биографию Арсеньева пока не стоит.
Первостепенная задача для современного «арсеньеведения» куда более прозаична. Необходимо прежде всего провести полную инвентаризацию наследия Арсеньева: «выудить» из периодики не учтенные библиографами произведения, собрать воедино переписку, досконально изучить архивные материалы, окончательно разобраться с проблемами «основного текста» и «последней авторской воли».
Сделать предстоит еще много, но без этих предварительных изысканий, способных показаться дилетанту скучными и рутинными, всякое «здание» арсеньевской биографии будет столь же непрочным, как и замок на песке.
Василий Авченко,
«Новая газета во Владивостоке», №250, 14.08.14
