Предлагаем фрагменты романа «Вслед за собственной тенью: Золотая баба».  Это историко-этнографический приключенский роман с элементами фантастики.

	Николай Семченко: Путешествие за собственной тенью...
	(фрагменты романа «Вслед за собственной тенью: Золотая баба». Это историко-этнографический приключенский роман с элементами фантастики)
	(doc, 261Кб)

Н. Семченко

Текст достаточно большой и, скорее всего, его неудобно будет читать в электронном варианте, но всё-таки...

Пролог

Из досье учителя истории Сергея Николаевича Мезенцева

Подземные толчки в Приамурске

В 12.07 (время местное) жители г. Приамурска ощутили подземные толчки. Здания, находящиеся в центре города, буквально закачались, стёкла в окнах треснули, на некоторых панельных домах впоследствии обнаружены трещины, межпанельные швы разошлись.

Люди решили: происходит землетрясение, многие выбежали на улицу, в спешке захватив только документы и ценности. Домашние животные – собаки и кошки – вели себя беспокойно, над городом кружили стаи голубей и воробьев. Отмечено падение старых деревьев, преимущественно тополей и вязов.

Очевидцы утверждают: толчков было несколько, но  их количество в различных частях города называют неодинаковое. В Южном микрорайоне насчитали пять толчков, в Северном – три, а в Восточном промузле – всего два. Между тем, сейсмическая служба МЧС зафиксировала один 2х-балльный толчок общей продолжительностью 1,28 мин.

Отвечая на вопросы корреспондента нашего агентства, представитель МЧС отметил: за 146 лет существования г. Приамурска ранее не зафиксировано ни одного случая землетрясения. «Да это и невозможно! – заявил собеседник, пожелавший остаться неизвестным. – Город находится вне зоны сейсмической активности. Выдвинуто несколько версий объяснения ЧП. Одна из них, самая убедительная, связана с техногенной деятельностью человека. В настоящее время проводятся проверки организаций, которые занимаются взрывными работами. Соответствующая информация ожидается от штаба военного округа. Каких-либо значительных разрушений не отмечено, водопровод, системы электро и газоснабжения продолжают функционировать в штатном режиме».

От каких-либо более детальных комментариев собеседник агентства воздержался.

(Новостная лента информационного агентства «Медиа-Плюс», 2-й блок, 29 августа 2008 года, время выхода – 13. 17)

Из комментариев блоггеров на сайте агентства «Медиа-Плюс»:

- Сначала я подумал:  плохо чувствую себя после вчерашнего мальчишника. Резко закружилась голова, подступила тошнота, перед глазами пошли радужные круги.  Хорошо, что не белочка прискакала. Допился! Из соседнего отдела залетает Валёк: «Чего сидишь? Анунах! Дуем в подвал! Наверное, опять артиллерийские склады взрываются». В прошлом году об этих взрывах все СМИ рассказали. А эти склады – рядом с моей конторой. Ну, почти рядом, километра полтора. Прилетит какая-нибудь зачумлённая дурында – мало не покажется. Нас ещё тогда предупредили: на улицу не выбегать, лучше – в бомбоубежище (одно название! там самбисты лет пять тусовались – клуб у них был, потом их выгнали и снова отдали помещение под якобы бомбоубежище). Ну, ничего, отсиделись там. Валёк с пацанами сбегал за пивом.ю Душевно провели полтора часа, и босс даже не прикапывался. Nekromant.

- А я была в деревне. Собирала помидоры и огурцы. Ничего такого не почувствовала. Правда, моя Жулька дико завыла, за ней – другие собаки. Минуты две выли  -  хором, прикиньте! А я ничего такого не чувствовала. Решила: сбрендили собачки. Приезжаю в город, а мама говорит: «Землетрясение было…»  Маркиза N.

- Люди! Вы забыли: в Свободном находится космодром! А что, если запускали корабль в космос и что-то у них там обломилось? Упал на землю – вот  и тряхануло… NatVit.

- Ага, ещё скажи: НЛО прилетало! Типо, пришельцы позабавились, лучи какие-то на Приамурск напускали…   Да я ни на минуту не сомневаюсь: наши вояки что-то опять отчебучили. Может, учения у них. Может, что-то рвануло на складах. На землетрясение не похоже. Вспомните, что в Нефтегорске случилось в землетрясение: весь город рухнул в считанные минуты. Маска Зорро.

- Сколько бездельников! Вместо того, чтобы работать, сидите тут и пробалтываете Интернет-трафик своих контор. А я вот знаю, что на самом деле произошло, но фиг вам, не скажу! Зануда.

- Анунах, Зануда. Мой кореш в это время рыбачил. Отпуск у него. Так он рассказывал: по реке пошли  крутые волны, лодку как скорлупку крутили, куда там «Девятому валу» - знаешь такую картину? Кореша с мужиками на берег выкинуло. А знакомый старик-нанаец сказал дружбану: мол, духи гневаются, скоро конец света. Астерикс.

Проклятье шаманки?

Недавнее происшествие в Приамурске, связанное с подземными толчками неизвестной природы, вызвало неожиданную реакцию Ассоциации аборигенных народов. Её президиум направил в краевое правительство специальное заявление.

В нём, в частности, говорится: «Мы, коренные жители территории, являемся язычниками и поклоняемся природе. Нам стало известно, что в урочище Джуен, находящемся в отрогах Сихотэ-Алиня, неизвестные лица предприняли попытку проникновения в одно из особо почитаемых нашими предками  мест – пещеру, известную местным жителям под названием «Запретная». В своё время эту территорию исследовал выдающийся первопроходец Дальнего Востока, писатель и географ В. В. Аресьев. Он считал, что этот уголок тайги должен оставаться в неприкосновенности, указывал на его особую природную и историческую ценность.

Наши шаманы, которые, как известно, являются хранителями историко-культурных традиций аборигенных народов, считают урочище Джуен местом обитания духов, охраняющем наши роды от всяческих невзгод. Пещера издавна была табуированной, никто не смел приближаться к ней, тем более – входить в неё. Но, как нам стало известно, группа неустановленных лиц осуществила попытку проникновения  в священное место. По поверьям, в нём обитает дух Матери, хранительницы покоя и благополучия наших народов.

Девяностошестилетняя  шаманка Дачи Удинкан, проживающая в селе Найхэн, считает: дух Матери бунтует, чем и объясняется землетрясение в Приамурске в конце августа этого года. Возможны самые трагические последствия развития этого инцидента.

Требуем объявить урочище Джуен особо охраняемой природной территорией, придать ей соответствующий статус и обеспечить надлежащую охрану пещеры «Запретной».

Обращение президиума Ассоциации аборигенных народов, как стало известно нашему агентству, в настоящее время изучается не только краевыми чиновниками, но и археологами, историками и этнографами. Некоторые исследователи полагают, что это обращение принято под впечатлением почти аналогичных событий на Горном Алтае, о которых мы уже сообщали читателям.

(Агентство «Медиа-Плюс», новостная рассылка от 21 сентября 2008 г, блок номер два, 15.10).

Таинственная мумия

Эту мумию извлекли летом 1993 года из захоронения  на плато Укок (2500 метров над уровнем моря). Работы вела команда археологов под руководством Наталья Полосьмак. Её муж академик Вячеслав Молодин ранее высказывал мнение, что в кургане, который раскапывала Наталья, ничего ценного быть не может. Однако в нём оказалось захоронение эпохи раннего железа. Когда его расчистили, выяснилось, что это «впущенное» погребение, более позднее, а под ним - еще одно. Нижнее захоронение оказалось в ледяной линзе. Значит, в  нижней погребальной камере, как в морозилке, могло сохраниться много интересного.

Оказалось: лёд замуровал шесть коней – все под седлами, со сбруей. Также обнаружили деревянную колоду, заколоченную бронзовыми гвоздями. Колода была вырублена из лиственницы,  - в таких обычно хоронили знатных людей.

В колоде покоилась мумия. Она  лежала на правом боку, ноги слегка подогнуты. На руках - татуировки. Мумия была облачена в шелковую рубашку, шерстяную юбку, войлочные носки, шубу и парик...

Из экспедиции археологи возвращались вместе с находками  на двух вертолетах. Между Барнаулом и Новосибирском вертолет, в котором летела Наталья с мумией, совершил аварийную посадку - заглох один из двигателей. Какого-либо значения этому не придали, но в «жёлтой прессе», впрочем, появилось сообщение: «Вертолёт потерпел крушение. Мумия Алтайской принцессы осталась целой».

За реставрацию мумии взялись специалисты Московского научно-исследовательского центра биологических структур (того самого, который занимается сохранением тела В.И. Ленина).

Тем временем в нескольких российских и зарубежных институтах занимались изучением ее фрагментов. Находка оказалась мировой сенсацией. Возраст - 2500 лет. Состояние тканей для столь почтенного возраста - удовлетворительное. Специалисты Института цитологии и генетики выделили ДНК из тканей мумии. В официальном заключении, в частности, говорится:  «В них (фрагментах ДНК) отсутствует делеция размером в 9 п.н., которая является прямым маркером, указывающим на наличие восточно-азиатской компоненты».

Таким образом,   принцесса не относилась к  монголоидам. Алтайцы же  принадлежат к монголоидной расе. Реконструкция лица по черепу подтвердила данные генетиков: у принцессы европеоидные черты лица. Дальнейшие исследования показали: на роль ее потомков более всего могут претендовать ненцы и селькупы.

В местной прессе прозвучало мнение:  «Это ни что иное, как создание антинародной расовой теории!» Алтайская интеллигенция в опубликованном заявлении расширила этот тезис: «…Несмотря на заявления некоторых руководителей Института археологии и этнографии о том, что погребения в курганах скифской эпохи «не есть ваши предки», - мы думаем иначе. Надуманный тезис отсутствия генетической связи с народом Алтая - есть тенденциозный подход к истории тюркских народов. Мы против превращения алтайской земли в одну уродливую раскоп-яму. Извлеченное из кургана бальзамированное тело молодой женщины мы обязаны возвратить на место покоя. Никакие научные интересы не могут и не должны перевесить религиозно-нравственные чувства целого народа».

Тем временем, в СМИ, преимущественно «жёлтых»,  появляются сообщения: археологи, участвовавшие в раскопках Алтайской принцессы, один за другим умирают таинственной смертью. Экспедиция свернулась, поскольку работать на плато стало опасно.

Землетрясения на Алтае действительно участились. Местное население считает, что это бунтует дух принцессы: он требует возвращения её мумии на прежнее место захоронения.

Одновременно в прессе появились сообщения о так называемой Золотой бабе, которую несколько поколений историков безуспешно разыскивали в Сибири. Есть основания полагать: эта знаменитая древняя статуя находится в труднодоступном районе Дальнего Востока. В районе города Приамурска отмечаются колебания земной коры. Исследователи неведомого выдвинули версию, согласно которой мифическая Золотая баба «сердится» и требует оставить её в покое.

Большинство серьёзных, авторитетных учёных скептически относятся к подобным трактовкам событий. Однако, что называется, масла в огонь подлила недавно найденная рукопись известного исследователя, учёного-путешественника, писателя В.В. Аресьева. Долгие годы она находилась в не описанных и до конца не разобранных документов его обширного архива.

Рукопись, по одним сведениям, представляет собой дневниковые (рабочие) записи исследователя, по другим – своеобразное литературное произведение В. В Аресьева, мистифицированное им под видом собственных мемуаров. Часть страниц, к сожалению, утрачена. Тем не менее, понятно: некогда этот исследователь совершил путешествие к пещере, в которой, согласно мифам аборигенов, хранится легендарная статуя  Золотой бабы. Вопреки устоявшемуся мнению, она находится не в Сибири, а в одном из глухих таёжных уголков Дальнего Востока. Исследователь предостерёг потомков: эта святыня принадлежит исключительно малым северным народам, имеет  сакральное значение, её роль в духовной жизни чрезвычайно велика;  любое неблагоприятное изменение экологии вокруг места её нахождения чреваты непредсказуемыми последствиями (возможны ураганы, смерчи, землетрясения и т.д.). Будущим историкам, краеведам и путешественникам он рекомендовал не нарушать уединённый покой  реликвии аборигенов.

Авторство рукописи сомнений у исследователей его творчества не вызывает. Предпринимаются попытки отыскать карту путешествия В. В. Аресьева. Как известно, все свои путевые очерки он обычно сопровождал детальными картами (напомним: В. В. Аресьев имел образование картографа-топографа).  

(П. Труханов, газета «Приамурская неделя», 12 сентября 2008 г.)

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПОИСКАХ ТОГО, НЕ ЗНАЮ ЧЕГО

Записки учителя истории Сергея Николаевича Мезенцева

Глава первая[/b]

Что думает нормальный человек, когда срезает крепкий, коренастый подосиновик? К его оранжевой шляпке, бархатистой и чуть влажной, приклеился желтый кленовый лист, а на нём –  бусинка росинки; не удержалась – сорвалась, ослепительно сверкнула и в траве исчезла. Красиво! И очень похоже на компьютерную картинку.

Был бы живописцем, непременно нарисовал бы лесную фею, а может, не фею, просто – девушку, с длинными льняными волосами, и прикрыл бы их кокетливым беретиком, а, может, соломенной шляпкой, и этот кленовый листик приладил бы к ней как украшение.  И носит её не фея какая-нибудь, а обыкновенная Красная Шапочка.

Проходила она мимо этого деревца. Притомило её, родимую, на солнцепёке, и села девица отдохнуть в теньке, но всё равно душно и жарко - сняла головной убор и нахлобучила его на пенёк; перекусила пирожками, обмахнулась широким листом лопуха, будто веером; тут в соседних кустах лещины зашуршало: ах, может,  Серый Волк подкрадывается, разбойник? Вскочила Красная шапочка и, забыв беретик, по тропинке побежала…

Какая, право, банальная ерундистика порой ввинчивается в бедную мою голову, и все мысли крутятся вокруг какой-нибудь нелепицы! Всякий здравомыслящий человек, конечно, подумает: мол, повезло парню -  нашёл гриб, да такой красивый, как с картинки! Ну, или про Антошку, который стоит на одной ножке, вспомнит: никто мимо не пройдёт – всяк  поклонится. А ещё, скорее всего, поразмыслит: где один подосиновик есть, там и другой прячется – эти грибы поодиночке обычно не растут; хорошенько оглядись, траву хворостиной пошуруди – смотришь, и натакаешься на целую семейку красноголовиков.  

Но я-то ненормальный. Потому что сразу подумал: что-то тут не то! Ну, не может подосиновик расти под клёном, никак не может! Съедобные грибы вообще предпочитают не соседствовать с такими лиственными деревьями, как маньчжурский орех, бархат и клён. Им уютнее в обществе березы, осины, тополя, липы, лещины, дуба, с которыми образуют микозу.

Футы-нуты! Микоза… Ну, зануда! Услышь меня сейчас Лена, наверняка сморщила бы носик и саркастически рассмеялась: «Милый, ты даже сам с собой в простоте не можешь объясниться!» Конечно, она права. Но что поделаешь, если биологические термины для меня -  привычные слова, я без них не обхожусь, и порой даже удивляюсь, если люди не понимают их.  Сказал «микоза», и всё ясно: это грибокорень, он результат сожительства грибов с корнями деревьев. Нити грибницы опутывают, как густая паутина, тоненькие корешки дерева и снабжают его водой и всякими полезными веществами – фосфором, азотом, калием, кальцием, а дерево питает свою подземную сожительницу углеводами и витаминами, которые сам гриб, не имея хлорофилла, вырабатывать никак не может. Получается, они помогают друг другу. А ведь некоторые люди считают грибы паразитами и даже изобретением дьявола, подумать только!

Французский ботаник Вайян говорил о грибах: это, мол, «проклятое племя, изобретение дьявола, придуманное им для того, чтобы нарушить гармонию остальной природы, созданной Богом, смущать и приводить в отчаяние ботаников-исследователей». Если не ошибаюсь, он это утверждал в 1718 году, но с тех пор ученые так и продолжают гадать: что же такое грибы – растение, животное или что-то среднее между ними? Растением гриб быть вроде не может: у него нет ни корней, ни листьев, ни стеблей, ни цветков, не содержит он и хлорофилла, вместо крахмала накапливает гликоген, чем напоминает животных. Креатинин, одна из аминокислот, содержащихся в грибах, присутствует в плазме крови. Так разве ж это растение? Но и животным гриб всё-таки не назовёшь. Даже Карл Линней терялся в догадках: куда записать грибы – в растения или животные?

Однажды, рассматривая тонкие, как паутинки,  гифы грибницы, я невольно сравнил их с тенетами, которые в фильмах-ужастиках вьют всякие злобные космические твари. Ей-богу, очень похожи! Фантастические монстры развешивают липкие сети, в них попадают раззявы, да, впрочем, не только они, - остаётся проворно замотать добычу в мерзкий клейкий кокон, выдержать отдать на корм чудовищно прожорливым личинкам.

А Лена вообще считает грибы пришельцами из космоса. Однажды целых полгода, а то и больше, ей снились странные сны, а может, и не сны – это трудно назвать сновидениями. На неё что-то такое находило – морок какой-то, что-то вроде транса: она вставала с постели, шла к столу, нащупывала и сжимала в пальцах карандаш и, не открывая глаз, водила им по бумаге, на которой вычерчивались одни лишь грибы, причем  всевозможных видов: и обычные - шляпочные,  трубчатые, и фантастически неправдоподобные, похожие на граммофончики вьюнков или наподобие дождевиков, только в чем-то вроде балахонов с  капюшонами – эдакие маленькие привидения.  Рука двигалась по листу спокойно, размеренно, линии получались чёткими, ясными, без того неуверенного дрожания, которое нередко присутствует на рисунке вслепую.

Поначалу Лена с удивлением разглядывала утром эти рисунки. Она не помнила, что с ней было ночью, и тем более не знала, какая сила заставляет её подниматься и ни с того, ни с сего рисовать грибы. Почему именно их? Обычно, задумавшись, Лена чертила квадратики, изображала какие-нибудь смешные мордочки. Но это было наяву, а тут – в сонном состоянии.  Вообще, разве это нормально -  разгуливать по квартире, как сомнамбула, присаживаться к столу и, не помня себя, разрисовывать  лист за листом подосиновиками, груздями, боровиками, опенками, лисичками, валуями, сморчками, навозниками, шампиньонами и какими-то совершенно экзотическими грибами, которые, казалось, и не существуют в природе. Однако, полистав справочники-определители, я всё-таки находил в них фотографии и описания тех грибов, которые снились Лене.

Она ничего о них не знала, никогда не видела, но изображала довольно точно. Это и удивляло, и пугало Лену. Она даже решила: с ней не всё в порядке; может, что-то с психикой не того?

- Но, с другой стороны, я не одна такая, - она показала газету. - Вот, пишут: женщина принимает какие-то письмена из космоса – строчит их во сне, а вот, смотри, парень рисует портреты инопланетян: они к нему во сне приходят, разговаривают, на какую-то планету сманивают…

- Привиделось же человеку!

- Но ему хоть что-то необычное приснилось, а мне – грибы. Что бы это значило?

- А ничего! Всё просто. Может, в тебе миколог погибает? - пошутил я. – Вот подсознание и посылает  сигналы во сне: грибы – твоё призвание…

- Ага, точно! - Лена кивнула с серьёзным видом и закусила губу, сдерживая смех, но не удержалась и прыснула:

- Конечно, я их люблю, кто бы сомневался! Особенно уважаю польские свежезамороженные шампиньоны: шмяк их на сковородку, чуть-чуть обжарить в масле, залить яйцом – классный омлетик получается. А ещё солёные вологодские грузди люблю, они особенно хороши с вареной картошечкой, рассыпной, укропчиком посыпанной…

- Ха! – я иронично сощурился. – Наш пихтовый груздь не хуже вологодского! А ещё есть грузди -  лиловеющий, тополевый, осиновый, дубовый, перечный и даже груздь-цыган. У этого груздя, чтоб ты знала, шикарная шляпа – до двадцати сантиметров в диаметре, оливково-бурая или тёмная до черноты, с желтоватым войлочным краем – фасонистая такая, заметная.

Соленый груздь-цыган становится почти фиолетовым, иногда вишнёвым; плотный, крепкий, он  хрустит на зубах и пахнет знойным полднем, наполненным сладким духом земляники, приторно-тяжелым, густым ароматом таволги и звонким, веселым благоуханием ромашек и полевой мяты. Деревенские бабуськи, кстати, специально перекладывают груздочки особенными лесными травками, не доверяя никаким новейшим наборам специй для солений и маринадов. Как привыкли солить грибы сто лет назад, так и солят. Груздь-цыган, выдержанный в деревянной кадушке под гнетом из обыкновенного чисто отмытого булыжника, - это ж пальчики оближешь, язык проглотишь!

Лену не впечатлили похвалы цыганскому груздю. Она разгадала мою хитрость: своими разглагольствованиями я хотел отвлечь её от мыслей об этих странных картинках, которые стали наваждением.

- Это автоматическое письмо, - убежденно говорила Лена. – Я знаю, о чем говорю: много читала на эту тему. Считается, какие-то неведомые сущности, обитающие где-то там, - она подняла глаза к небу, - пытаются войти в контакт с обитателями нашей планеты. Некоторым они диктуют загадочные формулы, другим – тексты с умными мыслями, третьим – «передают» картинки, как мне. Знаешь, есть люди, которые под диктовку свыше записывают целые книги…

- Типа, Муза им является? – я снова попытался шутить. – Все о ней говорят, но никто не видел, даже Пушкин!

- Откуда ты знаешь, что сам Пушкин видел на самом деле? – усмехнулась Лена. – Вот, например, жила-была одна дама, Елена Блаватская, очень таинственная особа. Путешествовала по Индии, Гималаям, вроде бы с самими махатмами виделась, которых вообще-то ни один простой смертный не удостоился милости лицезреть. Так вот, этой даме тоже кто-то диктовал тексты – получались целые книги. Представляешь?

Кое-что о Елене Блаватской я тоже слышал, да и книги её  пытался читать – длинные, занудливые, наполненные пространными комментариями, они меня утомляли и, не смотря на то, что одно время были чрезвычайно модными  у продвинутой интеллигенции, я не смог осилить даже первый том «Тайной доктрины». Наверное, это чтение не для меня.

- Ты тоже Елена, - намекнул я. – Может, все Елены немножко контактёры? Так сказать, карма имени и всякое такое…

- Если бы! – ответила Лена совершенно серьёзно. – Автоматическое письмо довольно странный феномен. Просто однажды человек вдруг начинает испытывать какое-то смутное беспокойство, что-то его тревожит, какая-то неведомая сила заставляет взять в руки карандаш и…

- И всё это делается, так сказать, на автопилоте? – уточнил я. Мне в самом деле было интересно, что же происходит в это время с человеком.

- По крайней мере, я ничего не помню, - вздохнула Лена. – А имя тут ни при чём. То же самое испытывают люди с самыми разными именами. Я читала об этом много. Так что за свои слова отвечаю.

- Да выбрось ты эти грибы из головы! – я даже рассердился. – В последнее время ни о чём другом так много не говоришь, как о них. Ну, обиделась бы ты на них, что ли. Вон, Блаватская целые книги записывала, а ты – всего лишь рисуешь какие-то грибки-грибочки… Несерьёзно!

Конечно, я лукавил. Потому что хотел разозлить Лену. Она обожала,  когда её считали самой красивой, умной, обаятельной, привлекательной, в общем – самой-самой, супер-пупер; по этой причине Лена тянулась изо всех сил в школе, чтобы получить золотую медаль, и музыкой, может, занималась для того, чтобы произвести впечатление, да и книжки-то по специальному списку читала, который по просьбе её матери составила знакомая библиотекарша.

Ей нравилось быть первой, она и переживала, если приходилось кого-то пропускать или отступать в тень. Однако это лишь раззадоривало её, и Лена непременно что-нибудь придумывала, лишь бы вырваться вперёд. Так что моё вроде бы невинное замечание насчёт несерьёзности всех этих рисунков заставило бы девушку широко открыть глаза, топнуть ногой, стукнуть рукой по столу или уж не знаю, что ещё сделать, чтобы воскликнуть «Ах, так?!».

Лена, действительно, рассердилась, но довольно своеобразно:

- Ха! – прищурилась она. – Подумаешь, Блаватская! Да ей и не снилось то, что сделала я. Тут настоящая энциклопедия грибов в рисунках! – она похлопала по пухлой папке, тесёмки которой вдруг развязались, и выпал лист, испещрённый закорючками. – Вот, кстати, погляди: это – микрогрибы. Они сходственны с теми, которые нашли в храмах древних ацтеков. Похожи-то похожи, да не те!

Оказывается, Лена нашла какого-то уфолога, который свёл её с профессором-микологом, и тот, оценив рисунки, восхитился: все грибы, которые девушка рисовала во сне, существовали на самом деле, причём, она скрупулёзно изобразила даже мельчайшие специфические детали. А увидев эти самые микрогрибы, учёный сухарь застонал в экстазе: «Вы увидели то, что пока существует гипотетически. Специалисты подозревают:  этот редчайший вид  грибов должен где-то произрастать. Его описание сохранилось в одном древнем манускрипте, немногим о нём известно. Профессор Игнатовский реконструировал внешний вид гриба по рукописи, об этом мало кто знает. Не понимаю, как вы смогли сохранить академическую точность в рисунке…»

Этот старый перец, похоже, невольно укрепил веру Лены в её  исключительности. Она решила: некто могущественный выбрал её персону для передачи очень важной информации. Может, он хотел внушить землянам: с ними сосуществуют самые настоящие инопланетяне – грибы. Их споры рассеиваются по всему космосу, на нашу планету они попадают, допустим, на метеоритах или болидах. Не растения и не животные, они относятся к особой форме жизни, и, судя по всему, упорно и целенаправленно захватывают Землю, оплетая её паутиной гифов. Мало кто знает: грибница, скрытая в почве, это, собственно, и есть живой организм, а сам гриб, каким его видит человек, - не что иное, как простое плодовое тело. Ну, вроде яблока на дереве.

И если яблоко, протянутое Евой Адаму, изменило жизнь человечества, то кто знает, не изменит ли её и какой-нибудь самый обычный гриб?

Бред! Ну, что за белиберду Лена выдумала? Прямо назвать всё это вздором я никак не мог: не хотел с ней ссориться. Но чтобы намекнуть на ересь её суждений, рассказал о знаменитой выдумке композитора Сергея Курёхина. Впрочем, это была, скорее, атака на массовое сознание – неожиданная, дерзкая, удивительная.

Этому музыканту случайно попалось на глаза письмо Ленина. Вождь октябрьского переворота 1917 года сообщал адресату: сегодня, мол, накушались грибочков. Может, он маслят в тот день наелся, а, может, груздочков или волденец, кто знает. Но у Курёхина разыгралась фантазия: Ленин мог употреблять особый вид мексиканских грибов, вызывающих галлюцинации, - это якобы выводило его на иной путь познания и построения настоящего и будущего. Он сочинил Октябрьскую революцию и поставил её как режиссёр, втянув в это грандиозное действие всю Россию, да что там Россию – считай, весь мир, который с восторгом и ужасом наблюдал за происходящим. Десять дней, потрясших великую империю, - результат галлюцинаций маленького лысого человека, с неистовой яростью отомстившего за казнь своего брата. Впрочем,  печальная судьба Александра Ульянова, возможно, совершенно ни при чём: его братец пошёл другим путём – путём гриба, удивительным и фантастичным. Он и сам стал грибом, только никто этого не заметил: все видели человечка в кепке, а на самом-то деле она была грибной шляпкой.

Ленин – гриб… А гриб – из космоса. Эдакая крохотная спора, залетевшая из иных миров в наш. А сколько натворила, превратившись в плодовое тело!

Лена была потрясена, узнав об этой мистификации. Человеку можно внушить всё, что угодно, и если делать это талантливо, то любой миф заменится в массовом сознании на другой. С Лениным-грибом, впрочем, этого не случилось, потому что музыкант-выдумщик скоро остыл, нашлись дела поважнее, да и жалко ему стало замороченных людей, у которых и без того ехала крыша: как раз в тот день, когда Курёхин рассказывал в одной известной телепередаче о галлюциногенах Ленина, ОМОН брал штурмом Вильнюсскую телебашню, а президент Буш объявил войну Саддаму Хусейну. Зачем? Почему? Как такое стало возможным? А тут ещё непредсказуемая наша история преподнесла очередной сюрприз: Ленин – гриб. Ну, надо же!

А Курёхин, слегка усмехаясь, рассказывал о грибной природе ленинизма. Новый миф сочинялся на глазах у миллионов телезрителей. Новый ли? Он, в принципе, объяснял происходящее в стране и мире. Галлюцинации ли, фантазии ли, мечты или  идеи – неважно, как  называется  нечто, внедряющееся в наше сознание, чтобы изменить отношение к миру.

Экзотическая выдумка, однако, впечатлила Лену.

- Вот, я так и думала, - сказала она. – Грибы способны влиять на нас. И уж совершенно точно они снятся мне не случайно. Может, я получаю какую-то очень важную информацию. Как бы это узнать?

Но, слава Богу, мой приятель Володя Тарабушкин,  закончивший медуниверситет с красным дипломом, что само по себе было для Лены показателем качества его знаний, и увлекавшийся теорией Фрейда, однажды не выдержал и заявил:

- Дорогая, всё очень просто. Извини, вопрос: что гриб напоминает своей формой? Ну, не стесняйся…Ладно, чего уж там кокетничать?  Фаллос он напоминает! В деревнях, кстати, мужской член так и называют – боровичок, грибок. Тебе видятся фаллические символы, только и всего. Это свидетельствует о сексуальной неудовлетворённости, дорогая. Лёгкий невроз может развиться в психоз. Ничего себе, столько бумаги на эти грибки извести!

Он пренебрежительно повертел папку с рисунками и, усмехнувшись, неожиданно предложил:

- Хочешь, я устрою тебе консультацию у доктора Энбе. Психиатр. Классный специалист. Твою проблему расщелкает как кедровый орешек. Вмиг!

Лена опешила. Володино предположение смутило её до такой степени, что, обычно в карман за словом не лезшая, она несколько раз беззвучно раскрывала рот, как выброшенная на берег рыба, прежде чем пискнуть:

- Да пошёл ты!

- И пойду, - Володя рассмеялся. – Верную дорогу укажешь, товарищ?

Интересно, что бы она сказала сейчас, увидев этот тугой молоденький подосиновик с прилипшим к шляпке кленовым листом? Кстати, формой гриб в самом деле напоминал фаллос, не очень большой, но и не маленький.

Меня, впрочем, по-прежнему занимал вопрос: почему он вырос под клёном? Я, конечно, не миколог, мало что смыслю в этой науке, но всё-таки прочитал о грибах немало книг, и везде утверждалось: подосиновики не образуют симбиоза с кленами. К тому же, вокруг поднимался густой папоротник, источавший едкий сочный аромат. Прежде мне не приходилось находить близ него даже поганок. А тут – такой красавец-крепыш!

Неподалёку от него я нашёл ещё пять таких же молоденьких подосиновиков – чистеньких, здоровых, в красных бархатных беретах, правда, одну из шляпок успел источить слизняк. Щелчком я стряхнул его в траву.

Грибы попались кстати. Я как раз собирался сделать привал и развести костер: аппетит разыгрался зверский, и перехваченные по пути ягоды шикши и голубики лишь усилили его – хорошо бы сварганить супчика, вскипятить чайку. С утра я отмахал по лесу, считай, километров пять, дважды пришлось переходить вброд речки, возле одной из них продирался через завалы: тихая светлая речушка, похоже, ярилась  весной  как буйнопомешанная – вырывала с корнями вековые деревья, переворачивала валуны, крутила-вертела комли тополей, валежины и всякий лесной хлам, сбивая всё это добро на поворотах. Можно было, конечно, обойти  завалы, но это значило, во-первых, удлинить свой маршрут, а во-вторых, не было гарантии, что дальше речка - неглубокая, тихая, эдакая пасторальная красавица с кудрявыми берёзками на берегах, покрытых исключительно ласковой травой-муравой.

В самих лесах этой муравы, называемой по науке спорышем,  не увидишь, она предпочитает расти на выгонах, пашне да по берегам рек. А в лесах вся трава – по пояс, да такая густая, что ноги в ней заплетаются. Порой обыкновенная череда вымахивает выше человеческого роста, а борщевики да окопники, к тому же, поднимаются сплошной стеной, попробуй-ка продерись сквозь них.

Деревенские старухи называют борщевики дудками, и не случайно: их ребристые зеленые стебли толстые, внутри – полые; срежешь острым ножом часть побега, один конец заклеишь глиной, проделаешь дырочки в стебле – и, пожалуйста, готова пищалка. Посвистишь-подудишь в неё да и выбросишь -  не жалко, ещё сколько угодно можно наделать дудочек: борщевики не в пример веткам ивы мягки и податливы, из тех пока-то выстругаешь свисток, да ещё и кору нужно суметь правильно снять – эдаким чулочком, ни разу не порвав, чтоб потом обратно натянуть на белоснежную древесину. Но старух меньше всего заботили эти игрушки: весной они срезали молодые дудки, чтобы сварить с ними рассольник, щи или борщ. А к середине лета борщевики вытягивались и прикрывались зонтиками жемчужно-белых соцветий, при этом их стебли грубели и пройти через заросли этого растения было сложновато: дудки приходилось сшибать ногой, при этом из них брызгал крепкий дурманящий сок, а с их шапок сыпалась пыльца, от которой в носу отчаянно свербело и всё время хотелось чихать.

Я и чихнул. Но не от приторной, густой пыльцы, а от солнечного лучика, рикошетом отлетевшего от хромированной застёжки рюкзака: он на мгновение ослепил меня и ударил в ноздри. Хулиган!

Достав из рюкзака пакетик с солью и специями, я набрал в котелок воды из ручья, бросил в посудину специальную таблетку – пусть расправляется с микробами, пока буду разводить костёр. Кучка сухого хвороста, переложенного лишайником и мхом, сразу вспыхнула; я наломал и набросал сверху веток, сучьев и целую охапку зеленой травы: комары и мошка, не смотря на то, что от меня за версту разило «ДЭТой», совершенно не впечатлялись её запахом и ели меня поедом. Только хороший дымокур мог обратить  обнаглевший гнус в бегство.

Наверно, никогда не перестану удивляться: как такое маленькое насекомое - мошка, чуть побольше, может, помидорного семечка, наловчилось прокусывать кожу человека, да к тому же что-то такое запускает в ранку, отчего она вспухает и невыносимо зудит. А если сразу несколько этих тварей укусят, то начинаешь чесаться, и результат, как говорится, на лице: оно покрывается болячками, а полосы расчёсов смахивают на боевую раскраску индейцев, только в отличие от неё саднят и загнаиваются.

Вытянув ноги – о, господи, они ныли от усталости, - я вынул из нагрудного кармана энцефалитки карту. От частого употребления она истерлась на сгибах и вообще напоминала, скорее, промокашку: бумага постоянно терлась о ткань, попадала вместе со мной под дождь,  - её некогда гладкая плотная  поверхность замохратилась и стала мягкой.

На карте, по которой я сверял свой путь, та речушка, возле которой оказался, была обозначена как безымянный ручей, и, к тому же, она была прочерчена несколько иначе. Видимо, за восемьдесят лет в ручей много воды натекло, и ему пришлось поменять свой статус. Но возможно и другое: карта была всего лишь приблизительной схемой.

- Хм, Туляков уверял: карта настоящая, - сказал я вслух. – Может, я сам что-то не так запомнил. Но, с другой стороны, она совпадает с официальной геодезической картой. Речки быть не должно, а она есть. Что за чёрт?

Григорий Григорьевич Туляков как-то обмолвился: всё чаще, мол, разговаривает сам с собой, и это тревожный знак – либо нет достойного собеседника, либо что-то с психикой не в порядке. Но я-то говорил вслух совсем по другой причине: соскучился по человеческой речи. Кто бы мог подумать! Всего-то третий день как один в лесу, и вот – стосковался, оказывается. А ведь так хотел остаться наконец один, и чтобы рядом на десятки километров никого не было: ни коллег, ни приятелей, ни знакомых – ни-ко-го! Устал от всех, что ли? От привычных лиц, ненужных связей, обязательных знакомств, прилипчивых товарищей по школе, институту, секции по плаванию, которую всё хочу забросить да не получается: надо же иногда куда-то ходить, не всё бирюком в выходные дни дома сидеть, а плавать я люблю, и не ради спортивных успехов – какие, к чёрту, успехи: тридцатник на носу, поздно рекорды ставить, хотя, как говорится, некогда подавал надежды. Но, впрочем, что об этом говорить? Воспоминания о прошлом расслабляют. Походы в бассейн дважды в неделю – это для меня способ снять напряжение, смыть косматость настроений, взбодриться и, в конце концов, элементарно поддерживать форму. В воде так накувыркаешься и  наплещешься, что завязавшийся было жирок вмиг с боков сбежит. Многие мои ровесники ради этого потеют в тренажёрных залах, но мне больше нравится бассейн.

- Не понимаю, - снова сказал я вслух, разглядывая карту.

Мой голос испугал маленькую серую птичку, сидевшую на соседнем кусте лещины. Она тревожно пискнула и снялась с ветки. У неё, наверное, вообще инфаркт бы случился, если бы мой транзистор был исправен и я бы его включил, чтобы послушать новости или музыку. Но в первый же день похода я, увы, уронил приёмник в болотную жижу, когда, как заяц, скакал с кочки на кочку. Батарейки намокли и, как ни старательно просушивал их на солнце, работать не хотели.

Я снова посмотрел на чертёж Аресьева.  Недоумение вызвало ещё одно несоответствие: на карте было обозначено несколько деревьев, обведенных кружочком с надписью «Св. листв. т-цев». «Св.» - это, очевидно, «святые», «листв.», учитывая обозначение деревьев, - «лиственницы», «т-цев» - разумеется, «туземцев». Аресьев по какой-то причине счёл нужным обозначить эти деревья особо, словно они имели для него какое-то значение.

Кажется, я находился как раз в этой зоне,  но в округе рощи лиственниц не наблюдалось. Росло, правда, несколько кленов и молоденьких березок; они возвышались над густыми зарослями лещины, окопника и шеломайника.

Григорий Григорьевич же, показывая мне карту, специально упёр длинный худой палец в эту надпись и, усмехнувшись, сказал:

- А это якобы особенное место. Тут растут священные лиственницы аборигенов. В начале прошлого века на этой территории обитал маленький таёжный народ. Шаманы объявили на рощу табу: в ней, мол, живут духи, и людям нельзя нарушать их покой, иначе рассердятся, худо всем будет. Вы, Серёжа, конечно, в эти сказки не верите. Вы, молодые, сейчас вообще ни во что не верите…

- Ну почему же? – я начал оправдываться за всё молодое поколение. – Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок. Возможно, шаманы не случайно наложили запрет на эту рощу. Что, если там какая-нибудь аномалия? Ну допустим, газы выходят, или ещё что-нибудь…  И духи тут ни при чём.

- А что, если причем? – снова усмехнулся Григорий Григорьевич. – Вот, случай был. Близ одного села стоял камень, формой напоминал истукан: продолговатая голова, большие глаза-впадины, эдакое толстое пузцо… Местный шаман объявил: в камне, мол, живёт могущественный дух. Ну, люди поверили, всегда возле камня оставляли какое-нибудь угощение – что поделаешь, язычники. Потом при советской власти-то пропаганда пошла: шаманы – плохие, держат народ  в плену суеверий и тэ дэ и тэ пэ. Люди и застеснялись своего невежества, лишь старушки нет-нет да и ходили тайком к истукану. А тут вдруг неподалёку открыли карьер – добывали там камень, дробили его на щебёнку, заодно сковырнули и шаманский камень. Хочешь – верь, хочешь – нет, но экскаваторщика  хватил удар – в момент скончался, прораб попал под машину – тоже насмерть, а начальник участка утонул; всё в течение трех дней произошло. Может, случайность, а может, разгневанный дух отомстил?

Григорий Григорьевич обожает изъясняться загадками, иногда и не поймёшь: то ли он шутит, то ли правду говорит. Высокий, под метр девяносто, жилистый, с яйцеподобной, выбритой до  глянцевого блеска головой, он обычно ходил в плаще-балахоне, упорно напоминавшем мне одеяние буддийского монаха. Сколько ему лет, я не мог определить: может, далеко за шестьдесят, а может, не меньше восьмидесяти, - Туляков казался пожилым человеком, чей возраст уже трудно угадать. Он знал японский и китайский языки, причём даже по-русски писал своеобразно: буквы у него получались похожими на иероглифы, может быть, потому что Туляков выводил их особенной тонкой кисточкой, обмакивая её в чёрную тушь. Со всем тщанием каллиграфа соблюдал все положенные нажимы, добавляя многочисленные росчерки, при этом он непостижимым образом вытягивал литеры, специально чуть размазывая  их засечки,  - получалось нечто похожее на  текст какого-нибудь древнего китайского или японского свитка.

Вот листок упал,

Вот другой летит листок

В вихре ледяном.

Это хайку периода Эдо было у Тулякова одним из самых любимых. Он почему-то часто его цитировал, когда выводил эту свою иероглифокириллицу. Хайку сочинил некий Рансэцу; стихотворение почему-то называлось «Предсмертная песня».  Мрачно, конечно. Но старательно выведенные буквы отчего-то напоминали мне листья экзотических растений, прихотливо разбросанные по бумаге. Это, ей-Богу, походило на странные изысканные картинки.

Как-то Григорий Григорьевич признался: когда пишет таким особенным образом, то будто бы медитирует: успокаивается, отрешается от всего суетного и даже – он извинительно и смущенно улыбался – погружается в тайный смысл знаков, которые не в состоянии точно выразить мысль. «Но если постараться, то в написании отпечатается настроение пишущего, его душевные переживания, сиюминутность впечатлений, - объяснял Туляков. – Буква, как и иероглиф, может нести в себе то, что европейцы называют подтекстом».

В самом деле, в его иероглифокириллице было что-то завораживающее. Может быть, ещё и за это  я окрестил Тулякова Дзэн-буддистом.

Впрочем, он, наверное, не обиделся бы, если бы узнал об этом: занимался какой-то особенной тибетской гимнастикой, в любое время года устраивался почивать на балконе в спальном мешке, пил только зелёный чай, не признавая ни кофе, ни какао, никогда не ездил ни на общественном транспорте, ни на машинах -  ходил пешком и, главное, всюду успевал. Туляков считал: всё получается только у того, кто не торопится. Хотя сам, в общем-то, медлительностью не отличался, всё старался делать вовремя и быстро.

В городе о нём ходили самые противоречивые слухи. Одни, со значением округляя глаза, нашёптывали: «Держись от Тулякова подальше. Он сексот: сначала  НКВД служил, потом КГБ, а теперь в ФСБ бегает с доносами. Скандалист и склочник, притворяется интеллигентным, порядочным человеком». Другие, напротив, восторженно славословили Григория Григорьевича: «Умница, эрудит! Он не только по-японски и китайски говорит, но ещё и английский знает! Говорят, что переписывается со всякими зарубежными знаменитостями, публикует в журналах статьи по истории. Да ты разве не читал его книгу об Аресьеве?»

Владимир Викентьевич Аресьев – это фигура. В нашем городе даже есть переулок его имени: четыре дома, три из которых – старинные, с деревянными кружевами ставен, наличниками, причудливыми водосточными трубами, похожими на флейты; четвёртое здание – девятиэтажная гостиница, некогда лучшая, рассчитанная на интуристов; теперь больших и маленьких отелей полным-полно, есть из чего выбрать, и эта гостиница переживает далеко не лучшие времена. Крохотный переулочек, весь в зелени и цветах, знаменит своими огромными вязами. Когда-то их посадил тут Аресьев. Кроме всего прочего, он был большим природолюбом, мечтал превратить унылый провинциальный город в пышный сад. Каждую весну брал подводу и сам ездил в тайгу: выкорчёвывал там молодые деревца и перевозил в город.

Но прославился Владимир Викентьевич не озеленением, а тем, что до октябрьского переворота 1917 года, будучи военным топографом,  возглавил несколько экспедиций в глухие таёжные дебри, попутно исследовал населенные пункты, записывал рассказы старожилов, вел этнографические наблюдения, интересовался культурой и языком аборигенов. Потом, на досуге, он сочинял очерки с названиями типа «В дебрях таёжного края», «Тайны шаманов», «Путевые записки во время сплава по реке N» и так далее. То ли никто из других исследователей не умел или не хотел описывать свои приключения, то ли у них действительно не было способностей подробно, обстоятельно и более-менее литературно излагать наблюдения, наполняя их интересными деталями, но тексты Аресьева со временем стали для краеведов чуть ли не хрестоматийными.

Владимир Викентьевич, однако, был всё-таки царским офицером, и в гражданскую войну встал на сторону «белых». Доподлинно неизвестно, что подвигло его  примкнуть к «красным», однако он, как писали потом в его биографических очерках, «осознал свои заблуждения и решительно встал на сторону революционного народа». Диктатуре пролетариата требовались умные, компетентные специалисты, и Аресьева простили: он возглавил географический факультет местного университета, написал несколько учебников, стал директором краеведческого музея, куда как пчёлка стаскивал остатки роскоши из экспроприированных особняков, по клочочку собирал документы из разгромленных архивов различных организаций и хищным соколом набрасывался на имущество бывших господ, которых либо увозили в места не столь отдалённые, либо они сами умирали от старости и лишений.

Как ни выслуживался Аресьев перед новой властью, а в 1937 году НКВД и над ним занёс свой карающий меч: его хотели обвинить в связях с английской разведкой, и все доказательства были налицо – в музей регулярно приходили письма от зарубежных ученых, на английском языке, и к тому же статьи Владимира Викентьевича публиковались в каких-то заграничных научных бюллетенях. Но Аресьев, ощутив внезапное похолодание власти к нему, не стал дожидаться «черного воронка»: не смотря на больное сердце, уже тронутое двумя инфарктами, однажды вечером он застелил стол белоснежной скатертью, поставил на неё столовый серебряный прибор и хрустальный графинчик с настоящим французским коньяком.

Выпив и хорошо закусив, он уснул и больше не проснулся. По одной версии, Владимира Викентьевича хватил удар, по другой – он сам сыпанул в коньяк какой-то отравы. А чекисты ещё долго гадали, где же несостоявшийся английский шпион взял бутылку коньяка, на этикетке которой значилось: напиток произведен и разлит в одном из предместий Лиона аж в 1916 году. Им и невдомёк было, что некогда подобные винные изделия десятилетиями хранились в домашних погребках зажиточных российских граждан, причём, не обязательно дворян или купцов; бутыли тёмного стекла, покрытые паутиной и пылью,  годами ждали своего часа.

Аресьев же как-никак был потомственным дворянином, и, не чуждый  привычкам своего сословия, сохранил пристрастие к хорошей еде, приличным винам, изящной посуде, отчего среди сотрудников музея слыл барином. Но ему, очевидно, было наплевать, кто и что о нём думает. Он не видел ничего контрреволюционного в большой корзине из ивовой лозы – там и хранилось несколько бутылок старого, ещё дореволюционного  вина, купленного в тогдашнем магазине «Кунст и Альберт».

Поскольку Аресьева всё-таки не успели причислить к стану «врагов народа», советская власть смилостивилась над ним и позволила посмертно оставаться выдающимся исследователем-географом. Благо, другой такой величины всё равно не находилось.  

Архив покойника чекисты самым тщательным образом перешерстили, будто в самом деле надеялись найти улики, указывающие на его связи с иностранной разведкой. Впрочем, знающие люди намекали: искали совсем другие документы, какие-то особенные записи Аресьева, в которых содержалось нечто тайное – может, указание на клад, зарытый отрядом «белых» в тайге, а может, он оставил карты, на которых отметил золотоносные жилы: покойный, как гласила молва, любил подолгу беседовать со старателями, бывал на старых золотых приисках.

- Но ничего они не нашли, - самодовольно улыбаясь, сообщил мне Дзен-буддист. – Как ни хорошо действовали сексоты, а даже они не знали: у Аресьева есть дочь, звали её Наташа, и жила она совсем в другом городе. Спасло её, быть может, то, что она незаконнорожденная. Ух, Владимир Викентьевич тот ещё ловелас в молодости был! Возможно, Наташа не единственная его наследница, не знаю. Но он любил её как родную, потому что её мать была единственной его настоящей любовью. Жениться на ней он не мог: когда она поняла, что оказалась в положении, от него, разумеется, Аресьев был далеко – бродил по горным отрогам, а юная дама, между тем, сходила с ума: оказаться обесчещенной, с ребёнком на руках – это, извините-с, в те времена в приличном обществе считалось нонсенсом. К тому же, догадываясь о его ветрености, она боялась: он не сочтёт нужным предложить ей руку и сердце. Это сделал один неприметный чиновник из городской управы: он, что называется, сох по матери будущей Наталии. Таким образом, она была спасена от позора, а у девочки вроде как появился законный отец.

Перед смертью мать призналась дочери: её истинный отец – тот самый знаменитый путешественник, чьё имя было известно каждому школьнику. Отчима к тому времени уже лет пять как не было на этом свете, и Наташа осталась одна в большой сумрачной квартире, забитой старинной мебелью, книгами, увешанной картинами и пыльными коврами. То ли от тоски, то ли просто по молодости девушка связалась с развесёлой компанией: веселились, кутили напропалую, вели рассеянную жизнь, благо, её было на что вести – Наташа по дешевке распродавала доставшиеся ей в наследство старинные вещи. Об этом каким-то образом узнал Владимир Викентьевич, он приехал в Благовещенск, вытолкал прихлебателей из квартиры, заставил дочь пойти работать кондуктором трамвая, устроил её на рабфак местного пединститута – и через год она поступила в вуз, у неё появились новые друзья и жизнь, кажется, стала осмысленнее.  

Аресьев не афишировал свою прямую родственную связь с Наташей, и никто не знал, что она его дочь. Досужие кумушки, правда, ухмыляясь, перешёптывались: мол, совсем с ума старик сошёл – завёл себе молодую игрушку, эта козочка, мол, наставит ему ветвистых рогов. Но Владимир Викентьевич, слава Богу, этого не слышал, а если бы и услышал, то, скорее всего, самодовольно крякнул бы: «Ай да молодец! Хорошо законспирировался!»

Наезжая по делам музея в Благовещенск, он потихоньку перевозил к Наташе всё самое ценное, что было в его личном архиве. А когда его не стало, о существовании дочери Аресьева узнал Григорий Григорьевич. Смерть отца надломила её, и она пристрастилась к вину, снова попала в развесёлую компанию, которая и надоумила Наташу: иди, мол, в горком компартии, докажи, что ты не отставной козы барабанщица, а дочь известного человека, пусть тебе пособие какое-нибудь определят.

Григорий Григорьевич в то время как раз занялся сбором материалов к биографии путешественника. Ему очень хотелось написать книгу и тоже прославиться. Слухи о некой самозванке, выдающей себя за дочь самого Аресьева, дошли и до него. Не долго думая, он поехал на разведку в Благовещенск.

Наташа, бывшая с утра навеселе,  раздухарилась и, чтобы доказать истинность своих утверждений, стащила с антресолей чемодан и вывалила из него на пол кучу серых папок и связок бумаг. Среди них Туляков и обнаружил ту самую карту, на которую Наташа и внимания-то не обращала: подумаешь, клочок замызганной бумаги с каким-то непонятным чертежом, да у отца получше карты есть, в специальных кожаных футлярах, этой не чета!  

Туляков, однако,  сразу углядел на обороте внешне непрезентабельной карты полустершуюся карандашную надпись «Золотая баба». На самом чертеже он тоже  обнаружил пометку «ЗБ». Его сердце остановилось и замерло, чтобы через несколько секунд громыхнуть в груди мощным колоколом. Неужели Аресьев нашёл-таки ту самую мифическую Золотую бабу, о которой рассказывалось в местных мифах? Аборигены считали: где-то в таёжных дебрях есть урочище, в котором с древних времён хранится статуя из чистого золота. Она представляет собой изображение обнаженной богини, олицетворяющей женскую сущность природы. Лишь немногие посвященные знали путь к тайной пещере, где хранилась эта скульптура, неизвестно кем и когда отлитая из драгоценного металла.

Не отличавшийся щепетильностью, Григорий Григорьевич незаметно переложил эту карту в свой портфельчик. Правда, мне он говорил, будто Наталья Аресьева сама передала ему особо ценные бумаги отца, но я в это не очень-то верил.

Эту загадочную карту Туляков показал мне не сразу, только после того, как я несколько раз пригласил его в свою школу, где преподаю историю. Честолюбивый Григорий Григорьевич просто обожал выступать перед школьниками. Обычно я представлял его так: «Сегодня у нас в гостях известный писатель, написавший замечательную книгу об Аресьеве, знаток истории родного края, востоковед Григорий Григорьевич Туляков. Поприветствуем его, ребята!»

Книга об Аресьеве  была вовсе и не книга, а так, небольшая брошюрка, отпечатанная на бледно-серой бумаге с нечёткими иллюстрациями, из некогда популярной серии «Замечательные люди нашего края». Насчёт знатока истории я, может, и лукавил, но не так, чтоб очень уж бессовестно: Туляков действительно публиковал в местных газетах небольшие заметки о каких-нибудь занимательных фактах из истории открытия и освоения края.

Не знаю, что однажды нашло на Григория Григорьевича – может, он хотел поразить меня, может, похвастаться ему больше не перед кем было, а может, у него были на меня какие-то виды, но он показал мне эту карту. Просто так он ничего не делал, и, разглядывая чертёж Аресьева, я продолжал гадать, почему Дзен-буддист разоткровенничался.

- Проводником Аресьева по тайге был гольд Удинка, - сообщил Григорий Григорьевич. – Скорее всего, это фамилия – Удинкан. Видимо, он и вывел Аресьева к запретному месту, на которое шаманы наложили табу: никто из простых смертных не мог приближаться к пещере, где стоит Золотая баба. Проводник Удинка навряд ли хотел выдать тайну «капитану» - так аборигены тогда называли всех важных  русских. Но, бесхитростный, не умеющий врать, он всё-таки дал понять Аресьеву: надо отсюда скорее уходить, иначе женщина-идол рассердится, нельзя тревожить её покой…

- Выходит, сам Аресьев не видел Золотую бабу? – уточнил я.

- Получается, что так, - кивнул Дзен-буддист. – Он лишь отметил на карте пещеру, где она якобы хранится. А вот тут ниже, смотри, есть ещё одна пометка: нарисован пятипалый лист.

Я посмотрел на карту. Чуть ниже того места, на котором была обозначена пещера Золотой бабы, Аресьев нарисовал тоненькую ниточку ручья, вокруг – лесной массив, видимо, кедровый (по крайней мере, буквой «К» он везде обозначал кедры). В верхней части ручья, там, где он изгибался подковой, виднелась пометка: лист, состоящий из пяти листочков. Средний был длинным, два покороче, а два крайние – совсем маленькие.

- И что это значит? – спросил я.

- А это значит, что, видимо, именно тут и следует искать знаменитый женьшеневый клад Аресьева! – воскликнул Григорий  Григорьевич. – Ты, надеюсь, слышал о нём?

Как же! Читал в одной из заметок Тулякова о том, что Владимир Викентьевич в одном из своих походов набрел на три женьшеня. Это были настоящие мастодонты лесного царства: вес каждого корня – около ста пятидесяти граммов; если учесть, что каждый год корень прибывает всего на один грамм, то растениям было полтора века.

- Думаю, Аресьев посеял семена этих женьшеней в укромном урочище, - уточнил Григорий Григорьевич. – В его записках называется цифра – двести семян. Если допустить, что половина их окажется невсхожей, то всё равно получается: на том аресьевском «огородике» сейчас растёт не менее восьмидесяти - ста корней, представляешь? В записках он не назвал точное место, где посеял семена. Но, сдаётся мне, именно его он указал на карте.

Дзен-буддист резво подскочил к книжному шкафу и выудил с верхней полки потрепанный старый томик. Это была книга В.В. Аресьева «В дебрях тайги», прижизненное издание.

- Вот, слушай! – Григорий Григорьевич быстро нашёл нужную страницу и, подняв указательный палец, зачитал:

-  «Удинка шел медленно, осторожно ступая в траву. По своему обыкновению гольд внимательно смотрел не только по сторонам, но и себе под ноги. Вдруг он остановился, его лицо, до того сумрачное и непроницаемое, засияло как мартовское солнышко. Удинка смотрел в одну точку, не отрывая от неё взгляда, и что-то радостно шептал себе под нос. Котомку и ружьё он снял с плеча, бросил их на землю, сам лёг ничком в траву и принялся кому-то кланяться. При этом он беспрестанно что-то говорил на своём языке, как я понял, кого-то о чём-то просил.

- Да что с тобой? – спросил я Удинку.

- Панцуй! Вон, смотри, капитан, панцуй! – сказал гольд и поднялся на ноги.

Панцуй – значит женьшень. Сколько всяких рассказов я слышал об этом растении, но ещё ни разу не видел. Считалось, что его корень возвращает старикам молодость, излечивает самых тяжело больных и приносит радость обездоленным. Это чудо-растение окружено ореолом таинственности, оно чуть ли не волшебное.

Я посмотрел в том направлении, куда указывал Удинка и увидел высокое травянистое растение с шестью листьями. Каждый лист состоял из пяти листочков, из которых средний был длиннее, два покороче, а два крайние – самые короткие. Панцуй давно отцвел, среди его листьев краснели ягодки.

Чуть поодаль мы обнаружили еще два растения панцуя. Старательно выкопав их корни, мы с Удинкой рассеяли более двухсот семян в округе, надеясь в будущем попасть сюда снова…»

Закончив читать отрывок, Туляков  захлопнул книгу, да так резко, что с её обложки взвилось жемчужное облачко пыли. Попав в столб солнечного света, бьющего из-за полузадёрнутых штор, она замельтешила яркими точками.

- Сокровище! – гаркнул Туляков, имея в виду, конечно, не эту фантастически яркую пляску пыли, а плантацию женьшеня. – Настоящий таёжный панцуй! Не какая-нибудь морковка…

Он имел в виду не так давно возникшую у садоводов-огородников моду на окультуренный женьшень. Семена и рассаду этого растения теперь можно запросто купить. Правда, вырастить его удаётся не каждому: панцуй довольно капризен, не любит прямых солнечных лучей – нуждается в затенении, которое ещё нужно умудриться сделать, чтобы угодить капризуле. Подходит ему не всякая земля, и с удобрениями он вроде как не в ладах – подавай настоящий лесной перегной, а где его взять-то?

Плантации окультуренного женьшеня, однако, давным-давно появились в Северной и Южной Корее, Китае, Японии. Там его выращивают как морковку или какую-нибудь редиску. Знающие люди утверждают: целебной силы в таком женьшене мало, он и в подмётки не годится таёжному.

- Давно собираюсь разыскать плантацию Аресьева, - продолжал Григорий Григорьевич. – Раньше всё времени не было, откладывал на потом, вечно какие-то дела, проблемы и заботы. Но нынче, наверное, соберусь. Одному идти не хочется. Всё-таки не молод, да и надёжнее в тайге-то с  верным человеком. Ты составил бы мне компанию?

Это было не предложение, а, так сказать, намёк на предложение, но я решил не обращать на это внимания.

- Да, конечно! – откликнулся я. -  О подобном и мечтать боялся!

- Не один ты, - загадочно ухмыльнулся Туляков. – Есть люди, которые спят и видят, как бы эту карту заиметь. Но много хотят – мало получат!

Он иронично поджал губы, усмехнулся каким-то своим мыслям и аккуратно сложил чертеж Аресьева.

- Будем считать, я тебя спросил – ты ответил, - сказал он. – Не обижайся, но я ещё подумаю насчёт твоей кандидатуры. Парень ты, конечно, положительный, вроде как не жадный, любопытный, но я должен быть уверен в тебе как в самом себе.

Этим он меня обидел. Человеком, идеальным во всех отношениях, я себя, конечно, не считаю, более того, знаю свои недостатки, которые пытаюсь скрывать. Зачем, к примеру, посторонним знать, что я немножко трус? Ой, ли! Немножко ли? Если возвращаюсь поздно ночью один, то непременно иду не по тротуару, а по кромке шоссе: оно освещено, всегда можно остановить проходящую машину, если замечу каких-нибудь подозрительных типов. Кстати, на такой случай я всегда держу в кармане детский свисток. Где-то прочитал: хулиганы пугаются неожиданных резких звуков, в случае опасности нужно свистеть, дудеть, орать что есть мочи. Свисток, правда, мне ещё не приходилось применять, Бог миловал, но с ним мне как-то спокойнее. Да и в тренажёрный зал я хожу не столько для того, чтобы поддерживать форму, сколько для того, чтобы не быть дохляком.

А ещё я честолюбивый. Уж не знаю, достоинство это или изъян характера: ради успеха готов из кожи вылезти, но своего добиться. А ещё мне нравится, когда меня хвалят. Не люблю, если кто-то сомневается в моих способностях; причём, и сам понимаю: человек, возможно, прав, но его колебания – как соль на рану. Потому прямота Григория Григорьевича меня покоробила. Наверное, он что-то такое подметил во мне, что ему не совсем нравилось, но ведь мог бы как-нибудь помягче сказать, слукавить или вообще промолчать. Но Дзен-буддист не отличался деликатностью, а я подолгу не забывал обиды. Они впивались в меня как занозы, и кололи, и болели, и не давали спать: ворочаешься-ворочаешься, раз пять сходишь на кухню воды попить, сосчитаешь всех слонов на свете, а чёрная мысль свербит в голове, давит сердце, мучает. Взять бы её да выдернуть, как нормальные люди поступают с той же занозой, прижечь ранку раствором прощения и смазать бальзамом утешения, но я почему-то никак не мог научиться быстро извинять и забывать плохое. Знаю: это отвратительное качество, но ничего поделать не могу. Мазохист чёртов!

Старик не знал: у меня отличная память, стоит только один раз посмотреть на какой-то текст, рисунок или схему, как всё это будто бы отпечатывается в мозгу. Эта особенность не однажды спасала меня на экзаменах в институте, помогала запоминать массу документов, цитировать целые страницы книг без единой запинки: чуть прикрою глаза – и будто наяву всё вижу.

Разумеется, когда я вернулся домой, то по памяти тут же восстановил увиденную карту на подвернувшейся под руку бумаге. Всю зиму и весну я шерстил в библиотеках книги по истории, прочитал массу научных сборников, перелопатил все сказки, мифы и легенды небольших северных народов, чтобы буквально по крупицам собрать сведения о таинственной Золотой бабе. Попутно перечитал труды Аресьева, надеясь найти в них какие-то зацепки, но, увы, Владимир Викентьевич написал много чего интересного о гольдских идолах, талисманах, оберегах, а о Золотой бабе – ни гу-гу. О женьшене, кстати, он сочинил что-то вроде небольшого трактата. Так что, прочитав его, я получил более-менее полные сведения об этом удивительном растении.

Дзен-буддист к разговору об экспедиции вернулся только один раз. Позвонил мне поздно вечером и сразу, без каких-либо вступлений, сообщил:

- А меня завтра в больницу кладут. Эти докторишки считают: болезнь серьёзная, нужно обследоваться. Не меньше месяца продержат.

- А диагноз какой?

- Не спрашивай! – глухо засмеялся Туляков. – Они и сами не знают, а, может, говорить не хотят. Я-то догадываюсь: самое страшное подозревают.

- Вы уверены?

- Я так тебе скажу: верить не хочу, - Туляков кашлянул. – Обидно: не сходим, видно, нынче по маршруту Аресьева. А то бы, может, женьшеня накопали. Мне он сейчас пригодился бы. Впрочем, даст Господь, всё образуется, и долго держать меня в больнице не станут, живодёры…

Однако прошёл месяц, а Григория Григорьевича так и не выписали, более того, перевели в онкологическое отделение. Когда я пришёл повидать его, сначала даже не признал Тулякова в сгорбленном, тусклом старичке, голова которого напоминала седую шапочку одуванчика. Спереди её словно обдуло ветром, и редкие длинные волосики топорщились на затылке. Привыкший видеть гладко выбритую голову Дзен-буддиста, я не смог сдержать удивления.

- А! Пустяки! – махнул он рукой. – Некому меня побрить. Пробовал сам сбрить волосы, так  рука как у алкоголика дрожит – порезался, - он смущённо улыбнулся. – Пичкают тут меня всякими пилюлями, в жизни столько лекарств не принимал, вот и ослаб, видно, от них.

- Давайте, скорее поправляйтесь, - сказал я, и чтобы хоть как-то подбодрить его, добавил: Если вы не передумали, то ещё сходим туда, где Аресьев бывал. Должны сходить!

-  Ты-то не передумал сам? – он пытливо глянул на меня.

- Да что вы! Никогда в жизни!

- Ну, посмотрим, - неопределённо ответил Дзен-буддист.

Дела у него всё-таки были неважнецкие. Это я понял, когда через неделю снова пришёл с передачей. Тусклый взгляд, серые губы, слежавшиеся редкие волосы – всё наводило на грустные мысли. О походе я с ним больше не говорил.  В конце июля, когда подошёл отпуск, сказал всем: уезжаю к матери в деревню, а сам отправился в тайгу. Маршрут проложил по карте Аресьева.

Не сказать, чтобы тайга – мой дом родной, но трепета перед ней я не испытывал. Может, житель столицы или любого другого большого города, никогда не бывавший в настоящем лесу, побоялся бы идти в него одиночку. А я всё-таки родился в маленьком сельце Светлогорье: вокруг него на многие десятки километров ни других населенных пунктов, ни приличных дорог нет; с райцентром его связывала пыльная «грунтовка», причём дважды в год, ранней весной и поздней осенью,  она уходила под воду: из-за обильных дождей разливалась неприметная наша речушка. Ох, какой сердитой и грозной становилась эта тихоня! Паводки омрачали жизнь светлогорцев, но, слава Богу, обычно они были недолгими, да и не мешали людям ходить по грибы, собирать лесную ягоду, охотиться и заготавливать дрова на зиму. Взрослые брали мальчишек с собой, так что сызмальства мы приучались к житью-бытью таёжников.

Первый год, как поступил в свою альма-матер, я никак не мог привыкнуть ни к гудящему день и ночь муравейнику студенческого общежития, ни к грохоту и вони большого города, ни к вечному людскому круговороту – от всего этого мельтешило в глазах, ломило затылок и, казалось, вот-вот задохнусь: не хватало мне свежего ветра,  а воздух был пропитан какой-то мерзкой гарью.  Однако постепенно притерпелся, а на втором курсе преподаватель краеведения Юрий Антонович Ефименко, увлекающийся археологией, взял меня в свою группу: она каждое лето ездила на раскопки в тайгу. Юрий Антонович фанатично верил, что когда-нибудь откопает свою Трою – чжурчженьскую, к примеру, или бохайскую, а, может, нанайскую. Ну, не может быть так, чтобы от Золотой империи чжурчженей или древнего бохайского государства не осталось ни городов, ни крепостей, ничего. Их развалины скрываются где-то в таёжных гребнях или – наверняка! – за столетия их засыпало песком, занесло землёй и, может, какая-нибудь неприметная сопочка скрывает в себе старинные постройки, только копни поглубже, разбросай камни – и вот оно, открытие!  Юрий Антонович перечитал легенды и мифы нанайцев, ульчей, орочей, сравнил их и, как ему показалось, нашёл кое-какие совпадения, указывающие на то, что в квадрате N некогда существовало большое городище. Сопок там и вправду было много, но ничем особенным они не выделялись.

Сколько мы не рылись в том квадрате, так ничего и не нашли. Почти ничего. Разве что на берегу небольшой речушки обнаружили три огромных валуна, испещрённых петроглифами. Самыми экспрессивными первобытными художниками, видимо, были всё-таки гиперсексуальные подростки: один камень изрисован женскими фигурами с воо-от такими бёдрами, и среди них мужчина – с эрегированным членом. Два других базальта - поинтереснее: на них выбиты личины, напоминающие шаманские маски; охотник с луком бежал за животным, смахивающим на лося; несколько абстрактных рисунков походили на традиционные нанайские орнаменты.

Юрий Антонович светился от счастья. Не найдя городище, он удовольствовался этими писаницами: они помогли ему сочинить и защитить докторскую диссертацию. Впрочем, меня  мало интересовала его научная карьера. Может, и не вспомнил бы о нём, если бы не карта Аресьева. По какому-то странному совпадению квадрат  N находился неподалёку от тех мест, которые на своём чертеже представил славный Владимир Викентьевич. Он даже тщательно отобразил изгибы  той самой речушки, на которой мы обнаружили базальтовые валуны. Правда, никаких особых пометок Аресьев не сделал. Возможно, он не видел этих писаниц, а, может, по каким-то причинам не посчитал нужным указывать их.

Так что я, в общем-то, представлял особенности тех  лесных дебрей, куда отправился один. Ещё и поэтому не испытывал робости. Хотя… Ах, чёрт возьми, признаюсь! Всё же  я не такой уж закоренелый таёжник, чтобы чувствовать себя уверенно. А вдруг встречу топтыгина или, не дай Бог, тигра? Места-то самые что ни есть медвежьи: глухие дебри, мрачные распадки, завалы бурелома, быстрые ручьи, окруженные плотными зарослями смородины, жимолости и малины. Известное дело, косолапые охочи до ягоды. Вот, идёшь-бредёшь, поминутно утирая пот, щиплющий глаза, и вдруг – нос к носу с мишкой сталкиваешься. Сам я, Бог миловал, ни разу этого не испытывал, а тот же Юрий Антонович рассказывал: медведь вопреки представлениям о нём, как об эдаком неповоротливом увальне, довольно-таки проворен, отличный бегун; если даже заберешься, спасаясь от него, на высокое дерево, он может следом полезть. Ну, ладно, если быть осторожным и осмотрительным, то  хозяина тайги можно обойти. А вот как быть, если заболею? Что, если этот проклятый энцефалитный клещ укусит? Прививку я, конечно, сделал, но даёт ли она полную гарантию? И лихие людишки, опять-таки, в тайге встречаются…

Я старался обо всём этом не думать, но пугливые мысли нет-нет да и мелькали в голове. Лучшее средство отвлечься от них – что-нибудь делать, желательно монотонное и незамысловатое, но, тем не менее, требующее сосредоточенности. Как ни странно, по этой причине мне нравится, например, чистить картошку. Пока старательно скоблишь клубень, вырезаешь на нём глазки, моешь в воде, нарезаешь его аккуратными ломтиками, как-то успокаиваешься, отходишь от дневных проблем и то, что совсем недавно тревожило и мучило тебя, вдруг оказывается несерьёзным, мелким и даже смешным.

Пока в котелке нагревалась вода, я почистил грибы, обмыл их в ручейке, попутно сорвал несколько веточек дикой мяты, чтобы они слегка подвялились – их хорошо положить в чай, он получается нежно-золотистым и душистым. За этими занятиями отвлёкся от мыслей о тех же страшных-престрашных медведях, ужасных тиграх и всяких злобных микробах и вирусах, которые только и ждут удобного случая сразить наповал путешествующего по тайге. А вот вам! Самые необходимые лекарства, бинты и пластырь я не забыл положить в рюкзак.

Кстати, поглядев карту, я не убрал её в рюкзак - оставил  лежать на валежине, придавив камешком. А когда похлебал горячего грибного бульона, сполоснул котелок и, набрав в него воды для чая, опять подвесил его над костром, после чего решил снова изучить чертёж Аресьева, обнаружил: карта пропала.

Вот она, только что лежала на виду, ветерок игриво трепал её края, я отчётливо видел её даже боковым зрением, и вдруг – нет! Где же она?

Вспоминая минувшие дни*

Попытка мемуаров В. В. Аресьева

Сноска: *Данная публикация представляет собой фрагменты мемуаров известного исследователя Дальнего Востока, путешественника, писателя и краеведа В. В. Аресьева, обнаруженных Г. Г. Туляковым в домашнем архиве дочери В. В. Аресьева Натальи. Публикуются впервые.

«Пропала картонная коробка из-под обуви, в которой держал свои записки о Золотой бабе. Поскольку большей частью они представляли из себя четвертушки листа бумаги, а порой даже обрывки салфеток, клочки газет и наспех вырванные из блокнота странички с какими-то каракулями, то всё это можно было принять за мусор, тем более, что коробка стояла под письменным столом.

Впрочем, я и не заботился о систематизации этих записей, не до того было – оставлял это занятие на потом, когда появится достаточно свободного времени, но, к глубокому моему сожалению, о том приходилось только мечтать: заведывание музеем – тягчайшее испытание, накладываемое на деятельного исследователя, коему (зачёркнуто: которому) власть поручила привести в порядок запущенные дела учреждения. Учреждения, в котором за неполные пять лет сменилось восемь руководителей, некоторые из которых имели лишь смутное воспоминание о церковно-приходском своём образовании. Им более по душе решительные схватки с врагами, они понимают в оружии, лошадях и обустройстве окопов, революционные лозунги – их стихи, но им ничего не ведомо об историографии, музееведении и вообще истории.

Мне достались поистине Авгиевы конюшни, впрочем, нет, не верно: то, что в чудовищном беспорядке наполняло хранилища, было не навозом, а бесценными сокровищами – непосвященному, однако, все эти документы, материалы, полусгнившие экспонаты казались обычным хламом, к тому же дурно пахнувшим, в клочьях плесени, паутине и ужасающей трупной вуали грибка. Немудрено, что комиссары, поменявшие пыльные шлемы на полувоенные гражданские фуражки, приняли всё это за гниль прошлого, которое они так упорно скидывали с корабля современности. Глупцы! Время едино: будущего нет без прошлого.

Тяжко мне было, о Господи, приводить музей в порядок.

Может быть, е. б. ж. (сокращение Л.Н. Толстого: если буду жив) ещё напишу об этом в статье для «Музейных записок».

Сейчас меня волнует один вопрос: куда исчезла коробка? Домработница Ксения Петровна на все расспросы поначалу удивленно моргала и недоумённо пожимала плечами: «Не брала я никаких ваших бумаг, Владимир Викентич! Ей-богу, чтоб мне с этого места не сойти вовек, ничего я не трогала, только мусор убрала, истинный крест!» - «В коробке?» - «Ну, в коробке… Только она старая была, худая, и один в ней мусор, всякие бумажки мятые, ни на что не годные. Я же понимаю, Владимир Викентич, хорошие бумаги на столе лежат, а под ним – дрянь одна, отходы ваших мыслей…» - «Я тебе покажу отходы мыслей!  Да знаешь ли ты, дурная твоя голова, что натворила? Эти бумаги нужные! Никакой это не мусор! Сколько раз повторять, чтоб ничего в моем кабинете не трогала?» - «Дык же больно на сор походили. На что, думаю, хозяину этот хлам? Дай-ка приберусь, приятственное хотела сделать, и нате вам», - Ксения Петровна напустила слезу, всхлипнула. А я продолжал (ох, стыдно!) орать благим матом: «Это ж надо быть такой дурой! Дожила до старости, а соображения нет: надо было прежде меня спросить, а не самовольничать. Куда ты коробку-то вынесла?» - «Так во двор и вынесла, - домработница перестала хлюпать носом и радостно улыбнулась. – Она, поди-ко, ещё там, в мусорном ящике. Нонче какой день? Середа! А сор вывозят по четвергам и воскресеньям. Там ещё она, там!»

Дворник Василий подсобил Ксении Петровне разгрести мусорный ящик. Копаясь в отбросах, они судачили: что такого может быть в этой картонке, из-за которой гражданин-барин весь извёлся, ажно в лице переменился – побелел, глазами так и зыркает, бровь дёргается. «Может, он там деньги держал?» - предположил дворник. – «И-и, ты что? – замахала руками домработница. – Я поглядела: одни бумажки рваные, чепуха разная, мусор!» - «А может, он что-нибудь недозволенное писал, воззвания какие-нибудь троцкистские, - зашептал, озираясь, Василий. – Теперя опасается: вдруг кто найдёт да заявит о его неблагонадёжности?» - «И-и, ты что, басурман, придумал? – перепугалась Ксения Петровна. –  Викентича власть не забижает, и он её тож не станет обижать…»

На этих словах я, не в силах сдержать негодования – ишь, перемывают мои косточки вместо того, чтоб делом заниматься! – вышел из-за угла, за которым скрывался. У меня не хватило терпения сидеть в кабинете и ждать, чем закончатся поиски Ксении Петровны, потому и вышел во двор, но, не замеченный парочкой следопытов, невольно прислушался к их разговору. Никогда не замечал за собой этой пагубной страсти – подслушивать, но тут что-то заставило меня притаиться. Что ж, наслушался – будто г**на наелся.

- Хватит лясы точить! - я был, конечно, не сдержан и, каюсь, не выбирал выражений. – Не вашего идиотского ума дело, что в коробке было! Хорошо её искали?

- Всё пересмотрели, - смущенно потупившись, сообщила Ксения Петровна. – Сгинула куда-то. А ведь я её, милую, вот сюда, вбок пихнула, как сейчас помню – вот сюда! – она показала на угол ящика. – Старалась, как лучше, Владимир Викентич. Отколь мне было знать, что мусор это не мусор…

Ну, опять за рыбу грош! Изображая на лице безутешную скорбь, она вся насупилась и даже пустила слезу, при этом искоса поглядывая, вижу ли я её страдания.  

- Может, беспризорники углядели: бумага хорошая, аккуратно нарезана –  на цигарки годится, - предположил Василий. – Их тут, беспризорников энтих, целая шайка шастает. На чердаке, говорят, обосновались.

- А ты их спроси, - встрепенулась Ксения Петровна. – Может, и  вправду коробка у них. Не успели, поди, басурманы, извести все бумажки на «козьи ножки».

Однако на следующий день Василий сообщил: беспризорники, и вправду, коробку-то взять взяли, даже накрутили цигарок, но плотная бумага  плохо сочеталась с махоркой – дыму больше  от бумаги, чем от неё, да к тому же он был едким, горьким, никакого удовольствия. Я плохо представлял, как вообще можно курить это странное вонючее зелье, но, оказывается, даже его можно испортить бумагой не того сорта.

- Так пусть вернут мне коробку, - попросил я. – Денег им дам. Газет на них накупят, будет из чего «козьи ножки» крутить.

- Да они бы с радостью! – вздохнул Василий. – Только вот ведь беда-то какая: выбросили они те бумажки. Нет у них ничего.

- А куда выбросили-то?

- Да с чердака, оглоеды, и выбросили – в кусты, что с той стороны дома. Я догадался всё там оглядеть. Хоть бы какой обрывочек валялся, ничего нет. Ровно корова языком слизнула. Ума не приложу, кому энтот мусор понадобился.

Как ни прискорбно, но от выписок из первоисточников о Золотой бабе у меня почти ничего не осталось. Разве что вот эти карточки, которые я рассортировал по порядку.

«Угры приходили вместе с готами в Рим и участвовали в разгроме его Аларихом... На обратном пути часть их  осела в Паннонии и образовала там могущественное государство, часть вернулась на родину, к Ледовитому океану, и до сих пор имеет какие-то медные статуи, принесенные из Рима, которым поклоняются как божествам».

Юлий Помпоний Лэт, «Комментарии к «Георгикам» Вергилия, 1480-е годы.

«За землею, называемою Вяткою, при проникновении в Скифию, находится большой идол Zlota Baba, что в переводе значит «Золотая женщина» или «старуха»; окрестные народы чтут ее и поклоняются ей; никто проходящий поблизости, чтобы гонять зверей или преследовать их на охоте, не минует ее с пустыми руками и без приношений; даже если у него нет ценного дара, то он бросает в жертву идолу хотя бы шкурку или вырванную из одежды шерстину и, благоговейно склонившись, проходит мимо».

Матвей Меховский, «Сочинение о двух Сарматиях», 1517 г.

«Золотая баба, то есть золотая старуха, есть идол, находящийся при устье Оби, в области Обдоре, на более дальнем берегу... По берегам Оби и по соседним рекам, в окрестности, расположено повсюду много крепостей, властелины которых (как говорят) все подчинены Государю Московскому.

Рассказывают, или, выражаясь вернее, болтают, что этот идол, Золотая Старуха, есть статуя в виде некой старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук.

Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие труб. Если это так, то я думаю, что это происходит от сильного непрерывного дуновения ветров в эти инструменты».

Сигизмунд Герберштейн, «Записки», 1549 г.

«В Обдорской области около устья реки Оби находится некий очень древний истукан, который москвитяне называют «Золотая Баба», то есть «Золотая Старуха». Это подобие старой женщины, держащей ребенка на руках и подле себя имеющей другого ребенка, которого называют ее внуком. Этому истукану обдорцы, угричи и вогуличи, а также и другие соседские племена воздают культ почитания, жертвуют идолу самые дорогие и высокоценные собольи меха, вместе с драгоценными мехами прочих зверей, закалывают в жертву ему отборнейших оленей, кровью которых мажут рот, глаза и прочие члены изображения; сырые же внутренности жертвы пожирают, и во время жертвоприношения колдун вопрошает истукана, что им надо делать и куда кочевать: истукан же (странно сказать) обычно дает вопрошающим верные ответы и предсказывает истинный исход их дел».

Алессандро Гваньини, «Описание Европейской Сарматии», 1578 г.

«Я говорил с некоторыми из них и узнал, что они признают единого бога, олицетворяя его, однако, предметами, особенно для них нужными и полезными. Так, они поклоняются солнцу, оленю, лосю и пр. Но что касается до рассказа о золотой или яге-бабе (о которой случалось мне читать в некоторых описаниях этой страны, что она есть кумир в виде старухи), дающей на вопросы жреца прорицательные ответы об успехе предприятий и о будущем, то я убедился, что это пустая басня. Только в области Обдорской со стороны моря, близ устья большой реки Оби, есть скала, которая от природы (впрочем, отчасти с помощью воображения) имеет вид женщины в лохмотьях с ребенком на руках. На этом месте обыкновенно собираются обдорские самоеды, по причине его удобства для рыбной ловли и действительно иногда (по своему обычаю) колдуют и гадают о хорошем или дурном успехе своих путешествий, рыбной ловли, охоты и т. п.»

Джильс Флетчер, «О государстве русском», 1591 г.

«Можно предоставить легковерному летописцу верить в то, что он рассказывает про остяцкую богиню и что ни в какой мере не подтверждается последующими известиями. Некоторое сходство с этим рассказом имеет еще более древний рассказ про языческую богиню, державшую ребенка на коленях, которую почитали в низовьях реки Оби под именем Златой Бабы. Я расспрашивал про нее тамошних остяков и самоедов, но ничего не узнал, и то, что нам сейчас рассказывают на реке Оби про Белогорского шайтана, совсем не похоже на вышеприведенный рассказ.

Достоверно лишь то, что белогорские остяки имели знаменитого шайтана, от имени которого делал предсказания приставленный к нему шайтанщик. Вероятно также и то, что при приближении казаков шайтанщик тщательно укрыл свою святыню и посоветовал остякам также спрятаться от казаков».

Герард Миллер, «Описание Сибирского царства», 1750 г.

«Внешний вид и устройство его (идола) неизвестны были и самим обоготворявшим. Постоянно охраняемая двумя стражами в красных одеждах, с копьями в руках, его кумирня была закрыта для вогулов. Один только старейший и главный шаман имел право входить в кумирню».

Ипполит Завалишин, «Описание Западной Сибири», 1862 г.

«Сказывали гиляки: есть-де, у них особый идол – навроде женщины, нагой, как некрещеные греки свои статуи делали. Этот мерзкий идол будто бы выплавлен из чистого золота, почитается местными язычниками как божество. Они называют этого идола «Старухой» и считают, будто она даёт им силу, счастье и удачу. Сие языческое творение будто бы умеет кричать трубным гласом, отчего пугаются не только люди, но и все звери и птицы.

У гиляков допрежде видывал я только богомерзкие идолы, называемые ими дюлин и сэвены. Делают их из дерева, шаманы камлают возле них и просят духов о счастии. «Старуха» якобы прибыла в эти края откуда-то из Сибири, так её спасали от казаков и проповедующих Христа. Этого языческого идола навроде охраняют особливые люди – может, вогулы или ещё кто, о том не знаю, носят они красные одежды и считаются при «Старухе» вроде жрецов.

Побивая богомерзких  гиляцких идолов, страстно мечтал я найти ту «Старуху» и низвергнуть её во славу Христа. Однако же путь к тайному капищу знают лишь особо доверенные люди, не всякому туземцу о нём ведомо».

Старец Онуфрий, проповедовавший на Дальнем Востоке России в 1860-х годах, «Записи о деяниях, произведенных в гольдских и гиляцких стойбищах», 1871 г.

Проповедник-подвижник Онуфрий прежде, чем стать благостным старцем, в молодости, говорят, покуролесил власть: шалил с ватагой на больших дорогах Вологодчины, соблазнил ни одну девицу-красавицу в Великом Устюге, где пировал-отдыхал от трудов разбойничьих, но якобы однажды явился ему во сне епископ Стефан Пермский и урезонил – дескать, неправедную жизнь, молодец, ведёшь, настала пора покаяться  и вспомнить о Боге, который прощает заблудшие души, сколь много прегрешений не лежало бы на них: Ему милее один раскаявшийся грешник, чем десять праведников.

До того Онуфрий и ведать не ведал о деяниях Стефана Пермского, который жил в 1345-1396 годах и прославился как первосвятитель языческих народов, известных под именами пермь,  вогулы, югра, остяки. Стефан  несколько лет сочинял азбуку коми-зыряно-пермяцкого языка и, в конце концов придумав её, отправился учить аборигенов грамоте и обращать их в православие. Язычники, однако,  вполне довольствовались системой своих бытовых меток и знаков, не хотели учиться читать и от веры в  собственных богов не отказывались. Проповедник был упрям, неистов и бесстрашен. Он посрамлял шаманов в спорах, на изумление темным народам испытывал себя водой и огнем, сокрушал топором кумирни язычников и, странное дело, древние божества в отместку не метали в него стрелы-молнии и не причиняли никакого вреда, чем тоже удивляли язычников.  Фанатичная уверенность в собственной правоте и невозмутимое бесстрашие помогали православному миссионеру целых семнадцать лет нести свет веры пермякам, и это было самым настоящим подвигом, ибо, как писалось в одной из летописей, он жил «посреди неверных человек, ни Бога не знающих, ни закона водящих, молящеся идолам, огню, и воде, и камню, и Золотой Бабе, и волхвам, и древью». Саму Золотую бабу Стефан Пермский не обнаружил, хотя и горел желанием отыскать её кумирню и разрушить, чтобы камня на камне не осталось от святилища. Шаманы, однако, успевали перепрятать идола, как только миссионер оказывался в опасной близости от их сокровища.

Онуфрий, получив во сне  благословение преподобного старца, скоропалительно постригся в монахи, принялся вести благочестивую жизнь, но этого ему показалось мало и, как только представился случай, отправился с отрядом казаков к югорским туземцам. Он мог бы попасть и в любую другую Тмутаракань, поскольку ему, собственно, было всё равно, где именно начать миссионерствовать, им двигала одна страсть: подобно Стефану Пермскому, нести свет истинной веры заблудшим язычникам. Но по стечению обстоятельств Онуфрий оказался на реке Северная Сосьва, впадающей в Обь.

Там, проповедуя среди остяков слово Божье, он услышал от местных жителей рассказы о походах Ермака Тимофеевича. Выяснилось, что в 1582 году его казаки трое суток штурмовали так называемый Демьянский городок в низовьях Иртыша. Туземцы хорошо укрепились, и острог взять не удавалось – русские уже хотели было отступить, но тут объявился некий перебежчик. Он поведал казакам о том, что в городке хранится идол, сделанный из чистого золота. Этот кумир, мол, называется Золотой бабой, которая придаёт силы аборигенам, и кто владеет статуей, тот будет непобедим.

Предводитель казаков есаул Богдан Брязга и прежде слышал рассказы о таинственной Золтой бабе, потому он приказал  продолжить штурм. Защитники городка были разбиты,   но желанной добычи в нем  не оказалось.  Шаманы каким-то образом ухитрились выбраться из окружения и унести святыню с собой. Богдан Брязга  бросился по их следам на поиски исчезнувшего идола, и в мае следующего года казаки оказались в Белогорье на Оби. Тут, по словам туземцев-доносчиков, располагалось новое мольбище Золотой Бабы, священное для остяков.

Казаков не остановили даже предостережения верных им аборигенов, которые со страхом рассказывали о заклятии,  согласно которому всякий смертный, оказавшийся вольно или невольно близ её святилища, неминуемо умрёт мученической смертью.  Богдана Брязгу сотоварищи это не остановило и, благословясь, они ворвались в кумирню, перевернули там всё вверх тормашками, обыскали все закутки, но драгоценную статую так и не нашли. Золотая баба словно испарилась. Знающие люди нашептывали казакам: мол-де, идол умеет обращаться хоть зайцем, хоть утицей, любым зверем или птицей – уходит от своих преследователей тайными тропами. Когда отряд казаков возвращался обратно, попал в засаду - все погибли до единого. Как погиб впоследствии и сам Ермак Тимофеевич. Летом 1565 года он попал в засаду и,  раненный,  утонул в реке Вагай, близ ее впадения в Иртыш. Предание гласило: его утащил на дно тяжелый панцирь с золотым орлом - подарком царя Ивана Грозного. Когда туземцы нашли его труп, то сняли этот панцирь и отправили в сокровищницу Золотой бабы в Белогорье. Так сбылось проклятие богини…

Онуфрий и верил, и не верил этим рассказам.  Среди аборигенов у него были особо доверенные люди, которые, стараясь выслужиться перед русскими «капитанами», дали понять:  Золотую бабу её охранники унесли в далёкие земли, там она находится в безопасности, пережидает смутные времена. Для Онуфрия эта статуя была олицетворением темных сил, настоящим исчадием ада, мерзкой дьяволицей, смущающей умы северных народов. И он решил во что бы то ни стало отыскать её и уничтожить. Так завершилось бы богоугодное дело, начатое Стефаном Пермским…»

Глава вторая

Где-то далеко монотонно, будто заведённая, куковала кукушка. В высокой траве лениво бродил  меланхоличный ветерок, время от времени он вздыхал – и тогда красновато-бронзовые хвосты конского щавеля нервно подергивались, а желтые лютики, качнувшись от порыва, роняли чешуйки золотых лепестков на мелкий белый клевер. В ажурных сплетениях донника мелькнула какая-то маленькая птичка; она пустила быструю звонкую трель с переливами, похожими на коленца комнатной канарейки, но гораздо короче, и тут же смолкла.

Всякие птички сейчас занимали меня меньше всего: я был озадачен пропажей карты. Надеясь, что её сдуло-таки порывом ветра, внимательно осматривал окрестности: не мелькнёт ли где листок бумаги? Звонкоголосая кроха, видимо, тоже была обескуражена, но по другой причине: она, скорее всего, отродясь не видела человека, и потому уселась на тонком сухом прутике, торчавшем в зарослях донника. С этого наблюдательного пункта птичка с любопытством вытаращилась на меня. Впрочем, я тоже уставился на неё, всё-таки не каждый день видишь крапивника, этого лилипута среди пернатых дальневосточной тайги. Размером он, пожалуй, поменьше майского жука и, к тому же, редко встречается – уникум, способный вызвать душевный трепет у любого орнитолога. Но я-то не орнитолог, и потому рассматривал пичугу с любопытством, без всякого пиетета. Так обычно глядят на картинки в энциклопедиях: ну, надо же, чего только не бывает на белом свете – поудивляешься, но не более того.  А вот у орнитолога наверняка сердце бы бухнуло как колокол в Первой симфонии Чайковского.

Крапивник решил, что двуногий великан разглядывает его исключительно для того, чтобы поймать и съесть, и это предположение настолько взбудоражило малыша, что он вздернул короткий хвост и, забавно кивая головой, тревожно затрещал. На этот сигнал невесть откуда явилась кукша. Широко распластав  рыжий веер хвоста, она пролетела надо мной и плюхнулась на ветку соседней березки.

Крапивник встрепенулся и, смятенно стрекотнув почти по-сорочьи, юркнул в спутанные стебли донника, но любопытство взяло верх – и птичка снова выглянула из травы, но в этот момент кукша издала заунывный крик. Какой он у неё всё-таки неприятный, тоскливый! Крапивник испуганно пискнул и нырнул в самую гущину зарослей, чтобы понадёжнее схорониться от незваных гостей. Кукшины-то повадки он точно знал хорошо: эта птица не щадит своих мелких собратьев, попробуй обзевайся – тут же у рыжей разбойницы в клюве окажешься.

А не кукша ли, кстати, втихомолку вытащила карту из-под камешка, а? Эта проныра вечно пакостит таёжному люду: то навестит раньше охотника расставленные им ловушки и поклюёт добычу, то сопрёт с вешал распластанную для просушки мелкую рыбёшку, то что-нибудь сворует из котелка, если хозяин на минуту-другую отлучится. Когда ей выгодно, она молчит, не выдаёт себя, но если уж рассердится, так поднимет хай на весь лес, всех сородичей созовёт.

Кукша любопытства ради вполне могла стащить карту. Если она уже встречала путешествующих по тайге людей, то, конечно, поняла: под бумагой и в бумаге, пакетах и кульках, может оказаться что-нибудь съедобное. Точно так же, раз попробовав тушенки или сгущенки, те же медведи или росомахи никогда не пройдут равнодушно мимо брошенной туристами жестяной банки, обязательно раскурочат её и вылижут до блеска. Появился даже новый тип косолапых разбойников: они выслеживают в тайге людей, терпеливо идут вслед за ними и, улучив удобный момент, разоряют становище – рвут в клочья палатку и рюкзаки, в мгновение ока сметают продуктовые запасы, питая особое пристрастие к сладостям. А ведь эти мишки когда-то были очаровательными топтыжками, оставшимися сиротами: бродячий люд, сталкиваясь с медвежьим семейством, церемоний  обычно не разводит – большуху пристреливают, а верещащих от страха сеголетков забирают себе на потеху.  Мишуток держат в лагере, пытаются приручить, не жалеют для них разных вкусностей, а когда приходит время возвращаться из экспедиции домой, оставляют  лесу зверей, избалованных подачками человека. В их мозгу закрепляется установка: двуногие чужаки – это существа, у которых есть необыкновенно вкусные лакомства, и эти лакомства у них можно стащить или отобрать.  

Кукша тоже не прочь украсть у человека что-нибудь съестное. Но бумага-то ей зачем? Если она даже и позарилась бы на её, то, обнаружив полную пищевую непригодность, тут же и бросила бы карту.

Решив, что кукша ни при чём, я снова осмотрел место происшествия. Ничего особенного не приметил, разве что трава у валежины была чуть примята, но, вполне возможно, это сделал я сам, когда собирал листья мяты для чая. Кустики этого растения росли под широким развесистым дубом.

Любопытная кукша перелетела с берёзы на верхушку дуба, чтобы оказаться ко мне  поближе и выяснить, чем я тут занимаюсь. И только она уселась на ветку, как в кроне  что-то зашуршало и на землю, кувыркаясь, слетело несколько зеленых листьев. Это дерево не расстаётся с ними даже зимой; в начале осени желтые,  они постепенно становятся коричневыми, похожими на кусочки дубленой кожи – листва смахивает на   хипповое одеяние из лохмотьев, и даже вихрь не может обдуть её, да и попробуй-ка сорви эти жесткие, гремящие на ветру листы . А тут, глянь-ка, сами падают. С чего бы это?

Я поднял голову и увидел белку, распластавшуюся на морщинистом стволе дуба. Она, замерев,  крепко держалась коготками за кору дерева; склонив голову, зверёк с любопытством наблюдал за мной. Кукша, обнаружив белку, вскрикнула и на всякий случай перелетела на ветку элеутерококка. Она наверняка знала грубые повадки этого внешне  милого животного, которое не терпело на своей территории посторонних, и даже иной крупной птице могло задать трёпку.

Стоило мне пошевелиться, как белка стрелой взвилась на большую ветку, качнулась на ней и, оттолкнувшись лапками, прыгнула на соседнюю березку, а с неё – на тот самый элеутерококк, где сидела кукша. Птица тотчас с печальным криком  сорвалась с места и полетела в чащу.

Белка между тем замаскировалась в листьях элеутерококка, напоминавших листья конского каштана. Прямые стебли этого растения сплошь утыканы острыми шипами, и я собственноручно знал: как ни осторожничай, прикасаясь к этому дереву, оно всё равно всадит в тебя занозу. Григорий Григорьевич рассказывал: Карл Иванович Максимович, первый ботаник, описавший элеутерококк, долго не мог забыть первый миг знакомства с этим растением, и потому, давая ему видовое название, определил его как «сентикозус» - колючий. А всё растение в целом назвал свободноягодником.

Когда я впервые услышал это название, то удивился ему: свободные ягоды – это как? Но потом, увидев осенью на верхушках ветвей элеутерококка легкие черные шары, всё понял: каждый плод, напоминавший ягодку,  крепился к длинному черешку; все черешки выходили из одной точки и, не мешая друг другу, образовывали ажурную шапочку. В каждой ягодке – кокке – прячется пять семян-косточек. Мякоти в плодах свободноягодника мало, и она безвкусная, так что даже и непонятно, за что это растение называют диким перцем. Может, за то, что высохшие ягодки напоминают горошины черного перца? Но они совершенно не жгучие, сколько их ни жуй, ни горечи, ни пряной остроты  не почувствуешь – ничего особенного ни в мякоти, ни в семенах, даром, что растение считается чудодейственным. Впрочем, я уже давно понял: настоящее чудо порой выглядит настолько невзрачным, что его и не замечаешь. Оно просто не нуждается в яркой эффектности, не кричит и не манит к себе. Наоборот, свободноягодник предпочитает выглядеть скромным и как может обороняется от незваных гостей. Ему вполне подходят другие народные названия – нетронник, чёртов куст. Нечего почем зря трогать его сероватые, отливающие сталью ветви и побеги! Это растение всё-таки серьёзное: его корни лечебные, отвары и всякие препараты из него возвращают человеку силу и молодость; впрочем, и листья, и ягоды, и даже кора тоже целебные. По этой причине элеутерококк страдает от сборщиков лекарственного сырья, и бедняге ничего иного не остаётся, как вечно защищаться от них острыми тонкими шипами.

Что интересно, элеутерококк совершенно не переносит соседства женьшеня. А может, это женьшень не переносит его? Но как бы то ни было, там, где растёт свободноягодник, никогда не встретишь корень жизни. Каждое из этих растений, как рассказывал мне Туляков, по-своему уникально, и ещё неизвестно, которое целебнее. Славы-то у женьшеня, конечно,  поболе будет, о нём столько легенд ходит, не то что об элеутерококке, который, как непризнанный гений, довольно долго ждал признания официальной медицины. И дождался-таки!  Впрочем, и без неё местные травники и таёжники знали: попьёшь чаю с мелко наструганным корнем нетронника – и будто заново родишься, откуда только силы берутся после изнурительного долгого пути; кажется, лёг бы и лежал без движения у костра, но нет, живительный напиток будоражит, быстрый лёгкий ток разгоняет кровь, и ты снова в полном порядке, готовый идти хоть на край света.

- Будь моя воля, я бы постановил: каждому мужчине, достигшему сорокалетнего возраста, надо принимать с утра экстракт элеутерококка, - говорил Григорий Григорьевич. – Посмотришь на некоторых представителей сильного пола, они ж слабаки слабаками, замороченные, издёрганные, с женщинами в постели – полный нуль, отчего ещё больше нервничают, водку пить начинают, на жизнь жаловаться, тьфу! Хряпнули бы горячего чайку с нетронником – глядишь, и глаза бы заблестели, и настроение появилось. Веришь ли, один мой знакомый писатель из Петербурга, попробовав элеутерококка, рассказывал: едва сдерживался, чтоб не зарычать как тигр и не покусать коленки всех более-менее привлекательных дам, которых встречал на улице.

- Прямо маньяк какой-то, - заметил я. – Неужели стружка из каких-то деревяшек чуть ли не спермотоксикоз вызывает?

Тулякову понравился этот эвфемизм. Отсмеявшись, он кивнул:

- Представь себе! Только к потенции я бы всё не сводил. Это растение возбуждает желание жить по полной программе, вот и всё. А кто живёт по полной, у того, извини, и в койке -  по полной.

Сам Григорий Григорьевич, однако, был тем самым сапожником без сапог. Отлично зная лечебные  свойства многих дальневосточных растений, он не пользовался ими. «А! Как-нибудь потом, - он беспечно улыбался. – Некогда возиться с этими отварами, настойками и прочим, к тому же их нужно принимать по особым схемам: десять капель того-то за полчаса до еды, а пять капель другого – во время поглощения пищи, да чтоб она была, допустим, нежирной, а после неё – непременно выпить четверть стакана какой-нибудь бурды, а я, может, хочу зелёного чаю с жасмином. Нет уж! Начнёшь лечиться, считай, пропал: только об одном станешь думать, как бы чего не пропустить, прислушиваться к себе – что да как меняется в организме, и меняется ли вообще, и все разговоры - вокруг врачевания… Нет, не по мне это! Вот стану совсем старым, тогда уж и займусь собой, Хотя, с другой стороны, я читал, конечно, китайские медицинские трактаты и понял: о здоровье нужно заботиться, пока здоров, даже пища – это лекарство, стоит знать, что из продуктов полезно есть. Но, боже, как это скучно!»

А жаль… Если бы он начал заниматься своим здоровьем раньше, то, глядишь, и не попал бы туда, где сейчас находится. Не знаю, почему, но мне почему-то не хочется называть вслух ни его диагноз, ни больницу – как-то страшно, будто боишься: вдруг всё это что-то вроде злого духа – услышит и к тебе кинется, брр!

Взглянув на безмятежно шелестящий листьями элеутерококк, я вдруг подумал: а что, если Григорию Григорьевичу всё-таки ещё не поздно начать лечиться? Не той химией, которой его пичкают, а силой диких растений. Нужно накопать корней свободноягодника, и хорошо бы найти женьшень. Корень жизни он и есть корень жизни, волшебное чудо природы, колдовской эликсир! Я почему-то верил: он – панацея.

Если карта Аресьева не какая-нибудь мистификация и не шутка знаменитого путешественника, то теперь его плантация женьшеня – настоящее сокровище, и нет ему цены. Впрочем, насчёт цены я, конечно, подзагнул: один грамм настоящего таёжного панцуя стоит примерно один грамм золота. Так, по крайней мере, уверял меня Туляков. Но его интересовала не столько прибыль, сколько слава. Да-да, Григорий Григорьевич тщеславен!

- Вот, представляешь: найдём мы эту плантацию, - мечтал он, - тут же все газеты сенсацию опубликуют: мол-де, тайна клада Аресьева раскрыта! И кем? Одним старым пердуном, которого кое-кто зовёт Дзен-буддистом, - он метнул в меня быстрый острый взгляд и усмехнулся. – И тебя, конечно, не забудут. Обязательно напишут о молодом школьном учителе истории, которого сводят с ума ветры дальних стран…

- Да я-то при чём? – смущался я. – Так, сбоку припёку… Без вас ничего бы и не было. Один вы, Григорий Григорьевич,  были хранителем этой тайны – значит, пусть газеты и пишут о вас…

- Они сами знают, что им писать, - упирался Туляков. Но делал это, скорее, для вида: самодовольная улыбка перечёркивала все его деликатные отнекивания.

Эх, Дзен-буддист! Знали бы вы, уважаемый, какой я выкинул финт – отправился без вас по маршруту Аресьева, и карта, тщательно скрываемая вами от всех, у меня в голове. Та бумажка, которую сдуло с коряжины ветром, вообще-то мне без надобности. Я и так помню её всю в мельчайших деталях.

А что, если её не ветром сдуло, а? Может, какой-нибудь зверёк в нору утащил, допустим, бурундук, - на подстилку себе. Или, ещё хуже, крадутся следом за мной какие-нибудь бандюки. Глядят: парень рот раззявил, кинул карту без присмотра, они её цап-царап и смылись тихой сапой отсюда, оставайся, лавочка, с товаром!

В бандюков я вообще-то не верил. Если бы им была нужна моя карта, они особо со мной не церемонились бы – отобрали бы, накостыляли по шее и бросили в речку как щенка. Впрочем, никто не знал, куда и зачем я отправился, тем более, никому не ведомо, какая тайна скрывается в том клочке бумаге с чертежом. Так что погоня конкурентов за мной – сюжет, конечно, красивый, но неправдоподобный.

Тут было что-то другое. А что – я не мог понять.

Для порядка я поразводил палкой высокую  траву, надеясь найти в ней пропавшую бумагу, но ничего интересного, кроме грибов, не обнаружил. В основном это были сыроежки, очень красивые – красные, фиолетовые, синие и даже ослепительно белые, будто фарфоровые, с чуть заметной желтизной; эти последние я посчитал поганками: никогда ещё не видел таких сыроежек. Грибы, на удивление, образовывали круги, словно кто-то насадил их тут специально – кольцами и эллипсами.

Внутри каждого круга трава была ниже, чем вокруг, и она казалась слегка примятой. Как тут не вспомнить россказни деревенских старух о том, что колдуньи очень любят танцевать среди грибов, и потому  такие кольца называют ведьмиными. Кто из обычных людей ступит внутрь колдовского круга, с тем может произойти неладное: такое ему почудится, что заикой на всю жизнь останется, или не в себе из лесу вернётся – тихий, с блаженной улыбочкой, пузыри на губах как у младенца, будто не от мира сего. «В круг ступил, - шептались старухи. – Ведьмы водили его по кругу, вот и потерял память-то…»

Ах, милые, милые бабуськи, как всё у вас просто!

Сыроежечные «ведьмины кольца»  кружились перед глазами, пропадали и снова появлялись в траве, - они походили на разноцветные ожерелья, брошенные капризной красавицей наземь. Но, что интересно, неподалеку от тёмно-зеленого куста лещины я увидел красные шляпки подосиновиков; аккуратные, ладные грибочки выстроились в круг, казалось: они водят хоровод, и если замерли, то это только для вида, вот уйдёт человек с поляны – и грибы продолжат свои игры, которые не любят посторонних глаз.

И опять мне показалось странным, что подосиновики растут возле лещины и элеутерококка, а не под осинками, березками или тополями, как это положено им от природы.

(Продолжение будет!)

Николай Семченко, 2010

www.proza.ru

Свидетельство о публикации №21001120379

Свидетельство о публикации №21001130352.