Борис Воронов

С Борисом Александровичем Вороновым накануне его 75-летнего юбилея, который он отметит 19 июня, мы решили не подводить итоги (рано еще!), а поговорить за жизнь, которая для кого-то может стать и примером. Как из простого рабочего вырасти в ученого? Каким образом свои желания и возможности направить для пользы дела? Но главное – наш разговор шел не только о былом, но и о будущем.

Борис Воронов – орнитолог, биолог, эколог, охотовед, доктор биологических наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук, научный руководитель расположенного в Хабаровске Института водных и экологических проблем ДВО РАН. В этом учреждении он работает с 1972 года. Прошел все ступеньки служебной лестницы: старший лаборант, младший научный сотрудник, научный сотрудник, заведующий лабораторией, заместитель директора по научной работе, директор.

А теперь, отойдя от хозяйственных дел, углубился в науку и среди прочего даже предлагает возродить проект Дальневосточной АЭС...

Но обо всем по порядку.

– Борис Александрович, когда смотришь ваши интервью по телевидению или читаешь их в печатных изданиях, удивляешься, откуда вы так много знаете и как так глубоко погружены в самые разные проблемы.

– Из практики, из жизни. А еще от деда – Григория Васильевича Воронова. Мне так повезло, что мальчишкой каждое лето, а иногда и зимние каникулы я проводил у деда в деревне Семеновской Московской области (в 4 км от г. Егорьевска), кстати, названной по имени моего давнего пращура.

Больше всего дед мне запомнился тем, что он со мной разговаривал на любые темы как со взрослым. Он был очень мудрым, вдумчивым человеком, стал рано работать – в 12–13 лет устроился краснодеревщиком. Потом окончил военную фельдшерскую школу, прошел Первую мировую и Гражданскую войны. В итоге был сродни земскому врачу. А еще он был членом РСДРП(б) с 1916 года.

Многие факты от деда я с детства воспринимал по-взрослому. Он был моим наставником, который ненавязчиво давал объяснения на любые темы.

И дома я много читал...

– Человек – как дерево: живет своими корнями. Куда они уходят у вас?

– Мы из простых деревенско-городских. Всего добивались сами, за счет своих знаний, умений, старания и работы.

Дедушка по отцовской линии – повторюсь, Григорий Васильевич Воронов – дослужился до заведующего горздравотдела Егорьевска, был очень уважаемым человеком и в городе, и в деревне.

Помню я и бабушку (она рано умерла) – Мавру Ефимовну (Демидову). До революции она работала на Трехгорной мануфактуре, в советское время была депутатом, председателем колхоза, орденоноской. Бабушка ничего не боялась. Однажды папа (ее сын), находясь в правлении проверяемого им колхоза, когда одевался, задел рукавом бюст Сталина, и тот разбился. И Мавра Ефимовна отбила отца у сотрудников НКВД, когда те приехали за «врагом народа».

Дедушка по маме – Василий Васильевич Зайцев работал управляющим у купцов Бардыгиных (Никифор Михайлович Бардыгин был крупным российским фабрикантом, купцом первой гильдии, общественным деятелем и меценатом, егорьевским городским головой в 1872–1901 годах). Видимо, являлся очень состоятельным человеком: мальчишкой я в 1950-х годах нашел на чердаке тюк ассигнаций. Когда их увидела бабушка Анна Ивановна Зайцева, работавшая на текстильной фабрике, она забрала находку и... сожгла в печке.

– Кто ваши учителя по жизни?

– Мой папа Александр Григорьевич. Он по образованию агроном. И еще хороший охотник – на фронте был снайпером. Брал меня всегда на охоту. А там ведь нужно знать определенные элементы поведения того, за кем охотишься. К примеру, как себя ведет рябчик, тетерев, кулик, уточка. Параллельно я наблюдал за средой, в которой эти птицы находятся. И это было мне очень интересно. Так я приобщался к природе.

Потом старший брат Геннадий. Он окончил Московский пушно-меховой техникум и Иркутский сельскохозяйственный институт (во времена Хрущева знаменитый Московский пушно-меховой институт был расформирован и студентов направили в Сибирь – так сказать, ближе к природе). И я в 10 лет решил, что хочу повторить его путь. Впоследствии он стал одним из ведущих ученых-зоологов Дальнего Востока, работал в Институте морской геологии и геофизики ДВО РАН на Сахалине.

Сотрудником этого института был и мой дядя Виктор Григорьевич Воронов – бывший морской офицер, после окончания Иркутского сельхозинститута ставший биологом-охотоведом (зоологом).

А еще тетя – Таисия Григорьевна Воронова, знатный сахалинский агроном и известный садовод. Она работала директором Сахалинской государственной комплексной сельскохозяйственной опытной станции. Я всегда хотел ей помогать.

И вот после седьмого класса – в 1961 году я поступил на отделение охотоведения-звероводства Московского заготовительного техникума (на выпуске уже с названием пушно-меховой)...

– А как из Москвы попали на Дальний Восток?

Я сам пошел в Главохоту РСФСР (Главное управление охотничьего хозяйства и заповедников при Совете министров РСФСР) и попросился, чтобы меня направили на Дальний Восток. Это был 1965 год.

Меня отправили в Приморье. В 18 лет я стал охотоведом Самаргинского отделения госпромхоза «Тернейский». И там мы сделали звероферму.

Я участвовал в организации первого на Дальнем Востоке нутриеводческого хозяйства! Все нутриевые изделия в регионе, выпускавшиеся вплоть до перестройки, – шапки, шубы – все они были наши.

– Почему вас заинтересовал мир птиц?

– Совершенно случайно. После службы в армии я работал охотоведом госохотинспекции Мособлисполкома. И снова просился на Дальний Восток!

Организовывалась Зейская экспедиция в зону строящейся ГЭС, и там была вакантная должность орнитолога. А я только охотничье-промысловыми птицами занимался: утки, гуси, тетерева, рябчики – их заготавливали в госпромысловых хозяйствах.

В итоге согласился поехать на Зею. Обложился орнитологической литературой и стал читать. Так меня взяли старшим лаборантом в группу заповедников Хабаровского комплексного научно-исследовательского института ДВНЦ АН СССР (ныне это Институт водных и экологических проблем ДВО РАН) и направили в тайгу вместе с моим старшим другом и наставником ученым-биологом Владимиром Маркияновичем Сапаевым.

В бывшем Московском пушно-меховом институте в Балашихе – Всесоюзном сельскохозяйственном институте я учился уже заочно.

– Ваша кандидатская диссертация в далеком 1986-м посвящена пернатым восточного участка БАМа. Птицы похожи на нас? Чему мы можем у них научиться?

– У птиц можно научиться жить и выживать. Я увидел решение общеэкологических, природоохранных проблем именно через изучение птиц.

К примеру, сейчас все признают, что лесные пожары в 90–93% случаях возникают по вине человека. Раньше такого мнения многие не разделяли – грешили на природу. А я стал наблюдать за птицами – как пожары влияют на популяцию птиц, их видовой состав, и пришел к выводу, что антропогенное (в результате деятельности человека) воздействие на природу приводит к изменению жизни птиц. Тогда же я установил причины пожаров и главенствующую роль в этом людей...

– Из-за катастрофического пожара в 1976-м Алексею Черному, первому секретарю крайкома, помнится, не дали Героя Соцтруда...

– Я знаю, что его предшественнику Алексею Шитикову дали большую награду за то, что он отказался от государственных дотаций по продовольствию и заявил, что мы можем сами себя прокормить. Основной упор Шитиков сделал на эксплуатацию рыбных ресурсов. К чему это привело, мы до сих пор ощущаем.

– Это с тех пор у нас стало мало рыбы?

– Одна из причин. Тогда же стали по всему Амуру создаваться рыбные артели, строиться перерабатывающие предприятия. Мы не рассчитали, что промышленной производственной базы, которая восполняла бы рыбный ресурс, у нас нет…

– Но Черный пошел другим путем.

– Совершенно верно. Он стал строить производственные комплексы: животноводческие, откормочные, птицефабрики. И мы даже говорили: «Теперь вам, Алексей Клементьевич, точно дадут Героя!» Он отвечал: «Надеюсь…» А ему дали только орден Ленина. Хотя, когда в Хабаровске побывал генсек ЦК КПСС Леонид Брежнев, он зашел в магазин и увидел, что там все есть! Молоко, сметана, мясо, яйца…

Тогда же, я помню, Черный говорил, что он хоть и от сохи, но понимает, что такое «хорошо жить». В крае стала развиваться легкая промышленность – швейное, трикотажное производство, а еще наука, культура. Строились театры. Уделял он внимание и экологии.

– Чем он вам запомнился?

– При Алексее Клементьевиче Черном я возглавлял секцию охраны природы при крайкоме комсомола, был в составе президиума краевого совета молодых ученых и там выдвинул инициативу по проверке деятельности строителей Байкало-Амурской магистрали, ее воздействия на природную среду. Черный идею поддержал. Мы поехали на БАМ. И оказалось, что бамовцы так изнахратили природу вокруг дороги, что диву даешься.

К примеру, в поселке у железнодорожной станции Джамку в Солнечном районе, в котором проживало всего 600 человек, в радиусе 120 км было все выжжено, выловлено. Мертвая природа вокруг, сумасшедшее браконьерство. Получалось, обитатели этого маленького поселочка за короткий срок истребили все живое примерно на такой же территории, как Московская область, где живут десятки миллионов человек!

На Черного эти факты подействовали. В феврале 1978 года были подготовлены документы для пленума крайкома партии, на котором обсудили соблюдение закона об охране природы строителями БАМа. Тогда поснимали всех начальников ПМК (передвижной механизированной колонны) и назначили других, но… ничего не изменилось! Мы проводили проверку через год. Черный выслушал ее результаты и с грустью сказал: «Что же ты хочешь – система, брат, си-сте-ма!»

– Вы сказали, что 90% природных пожаров – от человека, а наводнения?

– Наводнение – это естественный природный процесс. Мы от этого никуда не денемся, потому что есть многоводные годы, а есть маловодные. Маловодным сопутствуют пожары – и там не важно, человек был причиной или природа. Тайга горит, и на больших площадях. А многоводные годы сопровождают паводки. Они бывают большими и малыми, даже катастрофическими, как на Амуре в 2013-м (такие происходят раз в 300 лет!).

И вот, когда мы начинаем разбираться в природе паводков, то видим, что они естественны и должны быть. Но ведь если это нормальные процессы, природа к ним должна адаптироваться. И тут зачастую именно человек способствует повышению уровня их катастрофичности.

Обезлесенность территорий – когда в долинах рек вырубается лес – приводит к тому, что часть той влаги, которая испаряется через деревья, скатывается опять в водотоки и водоемы. Я считал, что в 2013 году уровень паводочной воды был бы ниже на 50 с лишним см, если бы не обезлесенность.

Влияют на уровень рек и линейные сооружения – дороги и насыпи. Если в них недостаточно водопропускных окон, то они выполняют функцию подпоров – плотин. Примерно на 70–80 см был выше уровень воды в Амуре в районе Хабаровска в 2013-м из-за железнодорожной насыпи моста: там водопропускные окна очень далеко. И у города река разливалась на 17 км, а бутылочное горлышко – мост, протяженность которого всего 2,5 км, не успевало пропускать воду.

И ГЭС влияют на водность. Только на территории Китая в бассейне Амура их около 100. Правда, в основном небольших. И более 13 тыс. водохранилищ различного назначения. В маловодные годы они копят воду (к примеру, Зейская ГЭС забирает до 40 см уровня Амура), в многоводные – делают попуски.

Все это во время прохождения единой паводочной волны поднимает степень ее катастрофичности. Поэтому природа дает лишь предпосылки к ЧС: у нее это естественный природный цикл. А человек эти предпосылки наполняет.

– Вы проводили комплексное исследование по возможному изменению природной среды в районах перспективного строительства Селемджинской ГЭС, Дальневосточной АЭС (да-да, дорогие читатели! Ведь у нас планировалось построить атомную станцию на озере Эворон в Солнечном районе), перспективного лесопромышленного освоения, а также по рациональному землепользованию в бассейне реки Уссури. Это все нереализованные проекты. А нужны ли они нам сейчас?

– Селемджинскую ГЭС планировали строить в 1980-х годах на слиянии рек Нора и Селемджа – малолюдная территория, на которой хотели возвести предприятие черной металлургии. И вот мы обнаружили, что в зоне влияния этой ГЭС обитает крупная популяция сибирской косули. При миграции она не переплыла бы разлившуюся реку, что могло бы привести к гибели 100% популяции. Планировали и острова намыть на реке, и заборы поставить по берегу. Пришли к выводу: животные не свернут со своей тропы. Это был главный аргумент для прекращения стройки.

В качестве альтернативы Селемджинской ГЭС мы тогда предлагали Нижне-Ниманскую гидростанцию на реке Ниман – крупнейшем притоке Буреи. Тогда этим проектом не заинтересовались. Теперь работы возобновились...

Дальневосточная АЭС – это тот случай, когда я вошел в проект ярым противником ядерной энергетики, а стал ее защитником. Начинали проект в 1988 году (а вы помните, в 1986-м случился Чернобыль). Тогда в крае проходили бесчисленные митинги против АЭС. Мы стали сотрудничать с разработчиками из Ленинграда (это был их потенциально опасный объект, условия размещения которого уместились на семи страницах). Съездили на Белоярскую, Кольскую атомные станции. Мы переработали проект, взяли самые лучшие и современные решения и убедились, что строить нужно, поскольку станция в нашем случае безопасна. Наш проект дальневосточной АЭС был признан МАГАТЭ (Международное агентство по атомной энергии) лучшим в мире. Но это был 1992 год – масса проблем, безденежье, возможный долгострой. И тогдашний губернатор Виктор Ишаев отказался от проекта: мол, не потянем.

А я и сейчас за атомную станцию. Ведь это не только даст много энергии, что позволит нам возвести новые энергоемкие производства, но и будет способствовать развитию высокотехнологичного производства, которое притягивает высококвалифицированных специалистов. А значит, в крае появятся научно-исследовательские и высококультурные агломерации, которые позволят нам сделать рывок вперед в экономике и качестве жизни.

Была в планах и Тугурская приливная электростанции с вариантами длины плотины на 18 и 31 км (максимальные приливы-отливы там до 9 м – энергия колоссальная!). Даже были предусмотрены пропускные окна для прохода лососевых. А еще на Тугурском полуострове, в районе залива Константина, гнездится охотский улит – это такой кулик, исчезающий вид (10–15% гнездовий мировой популяции). Опять же, эти вопросы можно решить, раз проект решили возобновить. Главное – все детально проработать. Это как экологическая, так и техническая задача. Приливная станция могла бы вывести на престижный уровень наш край и нашу страну в рамках мировых рейтингов зеленой энергетики.

– Сейчас это направление как никогда актуально. Но стоит ли за ним гнаться?

– Я за реальную зеленую экономику. А вы знаете, что она недешевая? Вот когда нам показывают ветряки, я смотрю не только на вырабатываемую энергию, но и на производство ветрогенераторов, на их воздействие на природную среду. Оказывается, они влияют и на миграцию птиц, насекомых и даже на жизнь дождевых червей. Ветряки создают шумовой и вибрационный дискомфорт не только для животных, но и для человека.

К примеру, в Германии значительные площади заняты солнечными батареями. Они нам говорят: вот у нас передовые технологии. Мол, вы воду используете, а мы – солнечную энергию. Когда я спросил, чьи это батареи, они молчат. Оказалось, китайские. А почему делают не в Германии? Опять молчат, мнутся. Потому что вредное производство! Да, солнечная батарея не шумит, безопасна, когда целая. Но во что накапливать энергию от нее? В аккумуляторы. А там свинец либо литий. Опять дорогое и вредное производство, не говоря уже о проблемной утилизации. И во что выльется эта зеленая экономика?

Мы должны понимать: если есть какой-то природный ресурс – его надо использовать, но с умом. И экология должна сопутствовать прогрессу, всему тому, что делает человек. А ущерб природе всегда надо либо снижать, либо компенсировать. Баланс нужен везде – и в природе, и в жизни, и в развитии экономики и общества.

Беседовал Константин Пронякин

«Приамурские ведомости, №23