Надежда Мандельштам

Драматург Александр Гладков, прочитав «Воспоминания» Надежды Мандельштам, назвал ее Великой вдовой. При всей видимой комплиментарности такого определения его нельзя принять полностью. Великими вдовами были Елена Булгакова, Антонина Пирожкова (Бабель) и другие «декабристки - русские женщины», сохранявшие верность своим погибшим мужьям, сделавшие все для сохранения их литературного наследия и написавшие или не написавшие мемуары о совместной жизни с ними.
 
С таких позиций Надежда Яковлевна Мандельштам воспринимается в этом ряду. И тем не менее при всей неоценимой роли вдовы в сохранении наследия великого поэта, при всем трагизме ее судьбы, ставшей словно бы продолжением его судьбы, собственное ее литературное творчество выходит за рамки мемуаристики, создавая поразительный по точности и глубине мышления портрет времени, духовной жизни поколения. При этом ее повествование словно вступает в перекличку с нашим сегодняшним днем, его реалиями и драмами.
 
Это особенно остро понимаешь, читая недавно вышедший двухтомник собрания сочинений Надежды Мандельштам, куда вошло почти все написанное ею - «Воспоминания», «Вторая книга», «Об Ахматовой», эссе, статьи, заметки, обстоятельные комментарии.
 
Собственно, основные тексты Надежды Яковлевны приходят к заинтересованному читателю уже добрые сорок лет - сначала в тамиздате, самиздате, а в постсоветские времена в московских издательствах, но сейчас перед нами наиболее полное комментированное собрание сочинений, выпущенное екатеринбургским издательством «Гонзо» и подготовленное Мандельштамовским обществом (С. Василенко, П. Нерлер, Ю. Фрейдин) на основе всех выявленных к настоящему времени, опубликованных и архивных материалов.
 
Само существование этой мандельштамовской «структуры» надо расценивать не только как дань уважения к памяти и творчеству поэта, литературоведческий интерес к этому творчеству, но и как одну из реалий гражданского общества. Ведь воплощенная в поэзии судьба Мандельштама, его аресты, ссылка и гулаговская гибель - все это факты трагической истории нашей культуры, судьбы нашего общества, воплощающейся и в событиях нынешних.
 
Я пишу эти строки, а телеэкран транслирует заседание президентского Совета по культуре, на котором Путин мрачно слушает клоунаду Жириновского, Зюганов перечисляет даты, которые предстоит отметить в ближайшие годы, и среди них столетие Солженицына, и другая великая вдова, Наталья Солженицына, внимает коммунистическому лидеру, сидя рядом с Никитой Михалковым.
 

Собрание сочинений в двух томах Надежды Мандельштам

Все смешалось в доме Облонских, но как чудовищно смешалось - конформизм и забвение прошлого, люди с разным грузом этого прошлого на государственной сцене, освящающие своим присутствием настоящее, словно поворачивая историю вспять, принимая имперский замах и «крымнаш», и того гляди, вот-вот раздастся: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»
 
Слышен ли в этом хоре возникающий из небытия голос женщины, повествующей о скитаниях, нищете, гибели великого поэта, о времени, когда рушился ее мир и дичали люди, его населявшие?
 
Но бьют в душу строки ее последнего письма к погибшему уже мужу:
 
«Ося, родной далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство… Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи… Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь… Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела тебе сказать, как я люблю тебя… Ты всегда со мной, и я - дикая, злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу.
Это я - Надя. Где ты? Прощай. Надя».
 
И на фоне этого глубоко личного, исповедального повествования, открывающего потаенные движения души, глубины любви и страдания, на фоне хроники гонений и показа поэтических озарений идет трезвый и точный анализ жизни общества, полный и современных аллюзий, которые не могли быть известны автору, но вполне ощутимы для россиян XXI века.
 
Вот она пишет о взаимопроникновении тюрьмы и внешнего мира в ее времена. И это заставляет задуматься не только о влиянии гулаговского континента тридцатых годов на тогдашнюю жизнь, но и о связи нынешнего зэковского массива, насчитывающего около семисот тысяч человек («полстраны сидит в лагерях»), на духовную жизнь современного российского общества.
 
Так и транслируется «туда-сюда обратно» блатная лексика, наполняющая своей мрачной энергией русскую речь, блатная психология, блатная романтика, телесериалы, включающие в нашу повседневность токи насилия и сгустки крови. Мир тюрьмы живет в нашем общественном сознании как непременное его слагаемое.
 
Или другое: увиденные во время вынужденных скитаний (Москва - Чердынь, Чердынь - Воронеж) картины великого переселения России - толпы раскулаченных или просто снявшихся с места в момент испуга крестьян. Почерневшие лица, костры, на которых варят скудную похлебку, голод, «страшные тени Украины и Кубани» и другие плоды деяний «душегуба и мужикоборца», запечатленные автором с фотографической точностью и вводящие нас в мир современной России с вымирающими селами Нечерноземья, этого главного национального резервуара России, опустыниванием огромных пространств и зависимостью от импортного продовольствия.
 
Куда ни кинешь взгляд в этих двух томах, посвященных годам двадцатым, тридцатым, сороковым, отовсюду так и кричит день сегодняшний. Вот автор, отдавая должное искрометному и тонкому юмору Ильфа и Петрова, останавливается на образе Васисуалия Лоханкина. «Этот унылый идиот, который пристает к бросившей его жене», по мнению Надежды Яковлевны, должен был типизировать основные черты русского интеллигента и, стало быть, культивировать презрение к интеллигентности, характерное для двадцатых годов.
 
Но не перекликается ли такое восприятие образа и задачи, поставленной перед собой в двадцатые годы всенародно любимыми сейчас писателями, с нынешним затаптыванием либералов, этих «либерастов» (велик и могуч русский язык!), которые и Россию-то погубили, и Западу продались, и много понаделали всякого такого, чего не приемлет русский народ. Глубоки корни нашего общественного противостояния с его соотношением 14 и 86 (14% - против Путина, 86% - за).
 
И как бы продолжение этой темы - цитата из другого места книги, где говорится об общественном настроении двадцатых годов: «Люди мечтали о железном порядке, чтобы отдохнуть и переварить опыт разрухи. Жажда сильной руки обуяла все слои нашей страны. Говорить, что пора обуздать народ, еще стеснялись, но это желание выступало в каждом высказывании… Нарастали презрение и ненависть ко всем видам демократии, и главное, к тем, кто «драпанул»… Назревали предпосылки для первоклассной диктатуры - без всякой тени апелляции к массам».
 
Почему сам-то Мандельштам не «драпанул», почему отказался от поездки за границу, которую мог устроить благоволивший к нему Бухарин, и от литовского гражданства, предлагаемого поэтом-символистом Балтрушайтисом, который был послом Литвы в Москве?
 
Ведь понимал же, что ходит по краю пропасти, что гибель неизбежна. Так почему же написал своего знаменитого «Кремлевского горца», сознавая, что и за куда меньшее прегрешение людей стирали в лагерную пыль. Да что там написал, можно было написать и спрятать, так ведь и читал, словно обрекая на гибель слушателей, неизменно приходивших в ужас. Только чудо спасло их, а самого поэта только странная прихоть тирана обрекла всего лишь на ссылку, отсрочившую последний арест.
 
Чем объяснить все это? Разве что ощущением своего высокого предназначения поэта, невозможностью жить по-иному, пониманием того, что предназначенной ему судьбы не избежишь… Может быть, в этом как раз разгадка его личности? Не знаю…
 
Но вернемся к текстам Надежды Яковлевны, их связи с сегодняшним нашим днем. Вот еще одна цитата, натолкнувшись на которую, я, пропитанный нынешними украинскими страстями, просто вздрогнул.
 
Это пишет человек, родившийся и проведший юность в Киеве: «Для меня всегда было загадкой, почему этот волевой, энергичный, во многом жестокий народ, вольнолюбивый, музыкальный, своеобычный и дружный, не создал своей государственности. В то время как добрый, рассеянный на огромных пространствах, по-своему антисоциальный русский народ выработал невероятные и действенные формы государственности, всегда по своей сути одинаковые - от Московской Руси до нынешнего дня».
 
Эта загадка разгадывается сейчас на полях Донецка и Луганска в грохоте войны, где столкнулись две государственности, переплелись две идеи, два подхода к политической истории - украинское вольнолюбие, уходящее, по мнению некоторых публицистов, своими корнями в свободолюбивую Киевскую Русь, и инстинкт собирания земель, свойственный Московской Руси со времен Ивана Калиты, чей образ клубится над челом российского президента.
 
Велика взрывчатая сила повествования Надежды Мандельштам, представляющего собой особый жанр литературы, где лирическая исповедь причудливым образом сочетается с философско-психологическим трактатом о деформации личности в эпоху тотального террора.
 
Выход двухтомника представляется весьма актуальным деянием мандельштамоведов, проделавших трудную и высокопрофессиональную работу. И комментарии, и обстоятельный вступительный очерк Павла Нерлера многое дополняют и разъясняют в представленных читателю текстах, как уже публиковавшихся, так и новых. Впрочем, думается, что книга эта - явление не только литературное. Она брошена на весы наших современных политических страстей.
 
Михаил Румер-Зараев -
специально для «Новой».
* * *
 

Свидетельство Бориса Ручьева, солагерника Мандельштама
 

Борис Ручьев

Среди законспирированных информаторов Н.Я. Мандельштам (о лагерной судьбе Осипа Эмильевича) были - один «физик» («Л.») и два поэта: «Д.» и «Р.». «Д.» - это Домбровский, а кто же «Р.»?
 
Довольно долго о нем не было ничего известно, кроме того, что его рассказ передал Н.Я. Борис Слуцкий, что произошло это, скорее всего, в 1964 или 1965 году (упоминание «Р.» успело войти в главу «Последняя дата»1) и что прямой контакт между Н.Я. и «Р.» не состоялся.
 
Н.Я. упомянула его в одном абзаце этой главы - и скорее даже не как свидетеля, а как образец мифотворчества:
 
«Есть и рассказы «реалистического» стиля с обязательным участием шпаны.
 
Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали «поэта». Р. испугался ночных гостей - чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О.М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил»2.
 
Раскроем это инкогнито.
 
«Поэт Р.» - это Борис Александрович Кривощеков, по псевдониму Ручьев (1913–1973), которому Виктор Астафьев приписывает авторство классической песни про Ванинский порт. Арестовали Ручьева в Златоусте 26 декабря 1937 года, а 28 июля 1938 года ему присудили «десятку» - срок, который он отбыл полностью, в основном в Оймяконе. Если летом-осенью 1938 года Ручьев задержался на владивостокской пересылке до конца навигации, то их встреча с О.М. более чем возможна.
 
Существует несколько иная версия ручьевского рассказа о встрече с Мандельштамом - менее мифологизированная, зато куда более правдоподобная. В ее основе - то, что Ручьев рассказал Юрию Георгиевичу Функу, старейшему врачу и краеведу Магнитки, а тот, в свою очередь и много позже, пересказал журналисту «Челябинского рабочего» Юрию Кормильцеву:
 
«Однажды кто-то из больничной обслуги крикнул мне: «Борька, с этапа прибыл какой-то Мандельштам. Он уже не встает. Все время бормочет стихи». Я мигом туда. Вижу - седой, бледный и худущий старик. Истощенный до невозможности. Обомлел я: ведь передо мною был сам Осип Мандельштам! Я схватил его руки - тонкие и прозрачные, как у ребеночка. Встал перед ним на колени. Наклонился к самому его уху и говорю: «Осип Эмильевич, здравствуйте! Я уральский поэт Ручьев». А он каким-то нездешним уже голосом чуть слышно шепчет: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел лишь до средины...» И умолк. А я, замерев, жду продолжения и слышу только жуткую тишину. Он что, забыл или отключился? «…сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся», - продолжаю я прерванное стихотворение. Осип Эмильевич слабо пожал мне руку. А в эту минуту раздается: «Борька, где ты? Тебя Белый ищет!» Вскакиваю. Снова беру безжизненные руки поэта, бережно пожимаю их. И мчусь к врачу, которому срочно понадобился зачем-то. Мандельштама я больше не видел, его увезли в другое место, где он и скончался, как мне сказали потом…»3
 
Если память Ручьева или память Функа ни в чем их не подвела, то встреча Ручьева с Мандельштамом состоялась, скорее всего, в самом конце ноября, когда поэт оказался в лагерной больнице.
 
Павел Нерлер -
специально для «Новой».
 

 

 
«Новая газета», №3, 16.01.15
http://www.novayagazeta.ru/apps/gulag/66847.html