См. начало: Владивостокская миллионка;

Владивостокская миллионка. Глава II

Владивостокская миллионка. Глава III

Владивостокская миллионка. Глава IV

Продолжение

Глава V «Сапожок» выстоит. Ольховатке стоять вечно

Шубин испугался за свою жену. Что с ней? Неужели весть, принесенная Синеглазовым, оборотилась в ней таким страхом!

– Марьюшка, голубушка, что с тобой? Ну, появились манзы, прогоним их.

– Хунхузы! – с силой выдохнула Марья. – Опять они…

– Это мы счас выясним, – сказал Кондратий, гладя жёсткую голову. – Ты успокойся. Ну что же делать? Мне надо идти, а как тебя одну оставлять?

– Стреляй их, как бешеных собак! – зло проговорила женщина.

Шубин растерянно оглядывался на все углы комнаты, словно там искал выход из создавшегося положения.

– Вот ведь неладная, и бабы на прииске нет, чтоб оставить её за тобой смотреть. Каждый мужик сейчас может понадобиться.

– Не беспокойся, пойду с тобой, – с лица женщины сползал тёмный цвет потерянности. – Дай мне ружье.

Шубин с удивлением взглянул на жену.

– Ты что это придумала? Энто забота мущинская – отгонять разных варнаков от посёлка, – растерянно произнес Шубин.

– Дай ружье и патроны! – настойчиво воскликнула Марья. – Одного тебя я никуда не отпущу. Крепкой верёвкой судьба связала меня с тобой, Кондратий Савич, и уже не развяжет. Чего медлишь? Митрий один на посту, хунхузы на него прут! Давай ружье – и пошли.

– Коли ты так, то идём, – после короткого раздумья проговорил Шубин. – Возьми мою охотничью двустволку. Патроны в сундуке, в синей коробке, заряжены волчьей картечью, они и нужны при наших обстоятельствах.

В бараке охранного отряда мужики, свободные от нарядов, собирались уже спать, когда туда пришли Кондратий и Марья.

– В ружьё, братва! – скомандовал Шубин. – Незваные гости пожаловали. На пост у обгорелой сосны идёт вооружённая группа манз, возможно хунхузы.

Мужики быстро оделись, взялись за винтовки, некоторые с недоумением смотрели на свою стряпуху. «А бабе чего тут надо? – читалось во взорах. – Ишь, Аника-воин, ружьё за плечом, полушубок снаряжённым патронташем опоясан». Заметив любопытные и насмешливые взгляды своих товарищей, Кондратий пояснил:

– Марья решила идти с нами. Будет при мне вроде ординарца. Ежели что передаст от моего имени, то слухаться.

Охранники заулыбались, радостно закивали головами.

– Боевая бабочка! Смерть хунхузов! С ней мы не пропадём, оголодаем – обед сварганит.

– Отставить смешочки! Десять человек пойдут со мной! Ты, Титий Иванович, – обратился командир к приземистому, с крупнокостистым лицом Фёдорову, из казаков, – заседлай коней и со своей пятёркой находись здеся. Будете нашим засадным полком. Ждите Синеглазова, который в сей момент с разведкой остальные посты объезжает, или от меня указаний. Не забывай о связи со мной. Пошли, робята! – скомандовал Шубин и направился к двери.

Марья не отставала от мужа ни на шаг. Она словно взяла Кондратия под свою охрану.

К обгорелой сосне подошли минут за сорок.

– По тропе через дубовую рощу идёт группа китайцев, да вот они, – доложил Митрий.

Шубин, расположив своих людей цепью в заранее приготовленных окопах, приказал:

– Стрелять только по моей команде. Сначала выясним, что за люди.

Из рощи на открытое пространство вышла цепочка фигур. Впереди неё шагал низенький, осанистый человек. Как и у других, у него за плечами висело ружьё.

– Стой! Кто такие? – крикнул Шубин, за спиной которого стояла Марья с двустволкой наперевес.

Китайцы остановились. От группы отделился низкорослый, прошагал немного по тропе; махая над головой руками, крикнул:

– Ваша не стреляй! Нам Лукьян нужен, – крикнул он. – Наш охотник мирный человек.

– Коль так, то положи оружие на снег и один подходи, поговорим, – ответил Шубин.

Низенький повернулся к своей группе, что-то сказал на своем языке. Все пришельцы сняли ружья и положили у ног. От них отделился вожак и несмело пошёл к Кондратию с Марьей.

– Не стрелять! – скомандовал Шубин своим людям. – Сейчас выясним, кто такие.

Китаец подошёл.

– Лукьян мне нужен. Сказать ему важный весть.

– Хозяина нет, в отъезде. Я здесь за главного, – сказал Шубин. – Что тебя нелёгкая носит? Весь мой отряд взбудоражил. Кто такие? Зачем пожаловали?

Китаец и Кондратий при свете луны всматривались в лица друг друга. Пришелец вдруг заулыбался.

– Это ты, Кондрат? Живой. Вот неожиданный встреча. Как мадама, которую больной моя лодка отвезла?

Оторопевший Шубин ещё внимательнее посмотрел в лицо манзы.

– Он что, твой знакомый? – хрипло спросила Марья, державшая под ружьем китайца. – Смотри, Савич, им верить нельзя.

Кондратий уже не сомневался. Бросился к пришельцу, обнял его.

– Марьюшка, это Бо-Бучен, мой давний спаситель. Убери ружье. Он может только с добром прийти.

– Добра нет, Кондратий. Худая весть, – жёстко сказал Бо-Бучен. – Хунхузы! Мой базу разграбили. Китайское селение в Соболиной пади спалили, сюда, на Лукьянов прииск, пойдут. Их много, десятков шесть. Еле к вам пробились. Идут с Хвощенской долины по этой тропе. А может, окружать посёлок будут.

Старший из промысловиков-охотников кратко рассказал Шубину, что и к их группе прибился бежавший из хунхузского отряда, которого за какие-то проступки главарь решил казнить, и рассказал, что Чан получил большие деньги от Миллионки и обязан уничтожить «Золотой сапожок». Считают, что там находится много золота.

– Когда их, супостатов, ждать? – спросил Шубин, в уме прикидывая свои силы.

– Завтра, может через день, – ответил старшинка охотников.

На разгорячённом коне прискакал Синеглазов. На всех постах спокойно. Шубин, приказав десятерым бойцам остаться у Горелой сосны, забрал людей Бо-Бучена и пошёл в посёлок, где разместил пришельцев в новом бараке, приготовленном по приказу Полушкина для бригады плотников.

– Отложите свои топоры, получайте винтовки. Вражина поганый у ворот. Будете моим резервом. Для связи выделите одного человека, – приказал Кондратий и пошел смотреть, как устроились люди Бо-Бучена. Он хотел поместить старшинку охотников у себя в избе, но Марья воспротивилась.

– Ну его, твоего знакомца, не могу видеть этих раскосых глаз. Хоть и спаситель твой, как ты рассказываешь, пущай пока со своими в бараке живёт. «Видно, крепко ей насолили китайцы, если даже такого, как Бо-Бучен, видеть не хочет», – подумал Шубин.

Но Марья не совсем отгородилась от пришельцев. Тут же стала заботиться о том, чтобы вкусно накормить их, засуетилась, забегала.

А Шубин советовался со старшинкой. По его словам, отряд лесных разбойников многочисленный. Обложат прииск с трёх сторон – попробуй, отбей нападение, если под руками тридцать человек да плотников пяток.

Посылать кого за подмогой бесполезно. Бо-Бучен говорит, что все пути к Иману перекрыты хунхузами.

– Что делать, душа моя? – спросил в тяжких раздумьях Кондратий. – Опасность велика.

Но охотничий старшинка и здесь не растерялся.

– Моя люди в твой распоряжение.

Кондратий много раз слыхал об этом легендарном отряде охотников на лесных бандитов.

Как объяснил Бо-Бучен, китайские общины, разбросанные в разных таёжных уголках, живут по своим строгим законам. Они требуют от каждого жителя поселения послушания, помощи друг другу, уважения к чужой собственности, заботы о стариках, гостеприимства. Запрещается воровать, драться и ссориться, браниться непотребными словами. Мир и согласие отличают эти небольшие сообщества. Нарушители законов строго наказываются – отобранием части имущества, денежными штрафами, ударами бамбуком. А за более дерзкие прегрешения манзы могут и казнить – живым закопать в землю. Паническая боязнь хунхузов, которые не щадят и своих соотечественников, ненависть к ним побуждают всякого немедленно доносить о разбойниках. Кто этого не делает, судится по одному закону с бандитами.

– Такой человека прощения нет, – сказал старшинка.

Шубин, с любопытством слушавший рассказ старого знакомого, усомнился:

– Что ты говоришь? Попробуй узнать что-нибудь о хунхузах на владивостокской Миллионке. Чёрта с два! По личному опыту знаю.

– Город – один, тайга – другой, – пояснил китаец. – Лесной селенья завёл дружина. Она стреляй хунхуз. Начальник называется Чжан Бао. Его избирай на вся жизнь. В отряд принимай лучший человек.

– Слыхал, слыхал об этой лихой дружине. Не мешкая, посылай в Голубой бор своего молодца. Позовем Чжан Бао в помощь, авось, не откажет, – с надеждой проговорил Кондратий.

– Почему авось? Отказа нет! – твёрдо закончил беседу Бо-Бучен.

Приказав удвоить посты, Шубин уже глубокой ночью пошел домой. Марья не спала, ждала мужа. На столе пел свою тихую песенку пузатый, изукрашенный чеканным изображениями многих медалей самовар.

– Ничего, мать, отобьёмся от непрошеных гостей, если сунутся, – успокоил Кондратий женщину и спросил: – А ты чего так перепугалась, аж в лице изменилась?

– Да как не устрашиться, Кондратий Савич? Жуть при одном упоминании об этих изуверах поселилась в душе у меня. Ведь это они, бандюги, всю жизнь мою переломали. По-миру пустили, чуть ума не лишили, – с горечью ответила Марья.

– Вон оно что, – протянул в недоумении Шубин. – Что же приключилось с тобой такое?

– Ежели у тебя сна нет, то послушай…

– Какой там сон, кажинный момент жду сообщения о тревоге с постов. Да и тебе высказаться надо. Обнажённое горе не так давит сердце, как от людей утаённое.

До медлительного зимнего рассвета, до вторых петухов, рассказывала свою горькую повесть женщина.

Пока во Владивостоке их переселенческую партию держали положенный срок в карантине, пока чиновники решали, где поселить прибывших, оформляли нужные бумаги, наступила осенняя распутица, а там и морозная пора с её снежными заносами. Зимовать пришлось в переселенческих бараках на Эгершельде. Чтоб совсем не истомиться от долгого ожидания и не проживаться на прокорме, мужики ходили в порт, на станцию на разгрузку судов и товарных вагонов, бабы подрабатывали где мытьём полов, где стиркой белья.

Только ранней весной добрались до отведённого им места. Но к севу успели вспахать, кто сколько сумел, целину. Пришлось пока жить в шалашах; рубили избы в первую очередь семьям с малыми ребятишками.

– Мне Бог никак не давал младенчика. Алексей время от времени попрекал меня даже. «Вот придёт мне черёд уйти с энтого света, и пресечётся род Сказкиных», – всё вздыхал он. Как бы там ни было, к холодам и наша хата уже стояла. А надо сказать, окрестность, где выросло наше селеньице, досталась нам красивая: уютный дол, липовые, березовые и дубовые рощицы, вдали синие горы, все в кедраче и ельнике, речка с заливными лугами, на которых вымахивают травы по пояс человеку. Кругом безлюдье, только верстах в пяти от нас стояло три манзовских фанзы при большом хозяйстве. Китайцы жили смирно, наши к ним на первых порах частенько заглядывали, расспрашивали, как они урожай на полях и огородах растят. Чего только у них не имелось: и картошка, и капуста, и морковь, и фасоль, и даже дыни. О прочих огородных обитателях и говорить устанешь. За грядами – поле: кукуруза, пшеница, чумиза, овёс… И обязательно участок под маком – зелье своё любимое выращивают.

Поначалу бабы даже гнали мужей к манзам: «Иди разузнай, как на энтой земле надо добрые урожаи собирать». Потом закаялись: как сходит мужик к соседям, так пьяный воротится. Оказывается, при каждой фанзе есть свой ханшинный заводик. Гостеприимные хозяева рады угостить гостя. Иной до того наугощается, что лыка не вяжет.

– Слышь, а как деревенька-то ваша прозывалась? – спросил Кондратий, управившийся с пятым стаканом чая.

– Господи, о главном-то и запамятовала, – спохватилась Марья. – Туточа цельная история. Собрались всем миром. Чиновник из переселенческого управления при сём присутствовал. Как называть наше селенье? Один говорит: «Золотой дол», вишь место ему шибко понравилось. Второй: «Межгорье», третий: «Многоудобное» и так до бесконечности. А Васька Дзыгарь, до того молчавший, вдруг говорит: «Хватит гадать! В память нашей родины наречём село Ольховаткой». Кстати, ольхой все берега речки заросли! Мы согласились с нашим грамотеем. Переселенческий чиновник одобрил и записал новое название в свою тетрадь.

– Энто та Ольховатка, что пять лет назад хунхузы спалили? Шумная история тогда была! – вскричал Кондратий, поражённый внезапной догадкой.

Начало строительства прииска

– Она, Савич, она, разнесчастная, – заплакала Марья. Лицо её опять приобрело землистый оттенок.

Шубин аж испугался за жену, сбегал на кухню, принёс ей из кадки чашу воды. Но женщина недолго утирала слёзы и заговорила снова.

– По первости жили трудно: то река разольётся, затопит поля, то какая-то ржа хлеба поразит, то сушь выпадет – колос тощий. Жили огородами, рыбой из реки, которую вёдрами таскали, дичью, что мужики из тайги приносили.

А там Бог пожаловал два благодатных годка. Урожай сам-десять, скотина хорошо плодится. Наша коровушка принесла двойню – бычка и телочку. Вздохнул народ! Жить бы да жить в нашей Ольховатке.

И ручьи здесь все золотоносные.

А тут, к радости моей и мужа, отяжелела я и родила девочку. Славный был ребёночек – полненький, весь в складочках, волосики золотистые, глазки, как небосвод в ясную погоду. Приходящий поп отец Евлампий уважил мою просьбу и при крещении дал дочурке имя Алёнушка. Уж как холила свою ненаглядную. На руках тетешкаю, чепцы ей кружевом красивым отделывала, всё ждала, когда на ножки встанет и мамой меня назовёт. Постигла я в тот год бабье счастье, да рано возликовала и обрадовалась.

Марья тяжко вздохнула, глаза её подёрнулись влажной пеленой, ещё более посерело лицо.

– Проклятой той ночью налетела на Ольховатку с двух концов ватага хунхузов, числом человек сорок. Грязные, заросшие, зело злые. Так быстро нагрянули, что наши мужики портки не успели надеть. Обошли дома, собрали оружие, а сами в трёх больших избах до утра пьянствовали. Спалили соседей наших, манз, и ханшин у них весь забрали. Прошли по улочке, согнали к себе девок и баб помоложе. Сколько девчат перепортили, сколько женщин ссильничали! Меня спас плач Алёнки, которую я держала на руках. Послушал её всхлипы бандит, сморщился, как гармошка-двухрядка, плюнул и ушёл.

Потом супостаты пошли по скотным дворам, открыли там стрельбу. Свалили всех коров и быков. Вырезали в тушах печень и лакомые куски мяса. Заставили наших женщин варить. Жрали и пили до утра.

С рассветом пошла волчья стая по дворам. Зайдут в избу, заберут всё, что приглянется, и убьют хозяев, а хату подожгут.

Настал и наш с Алексеем черёд изведать муку смертную.

Зашли в избу трое: главарь и двое подручных.

– Деньги давай!

– Сказкин выставил перед пришедшими шкатулку, а в ней несколько рублей серебром и кучка маленьких бумажных.

– Где прячешь деньги, показывай!

Какие у нас капиталы… Алексей развёл руками и стал убеждать бандитов, что других денег у нас нет. Увели моего Сказкина во двор. Чего с ним там проделывали, не ведаю, только криком исходил мужик.

Потом раздался выстрел, и двое вернулись в избу. Я стою перед энтими палачами ни жива, ни мертва. На руках доченька плачет. Хунхуз главный поморщился, выхватил ребёнка из моих рук, схватил за ножки и головой об печь ударил. Век не забуду его носатой злой морды! Всё оборвалось во мне при таком злодеянии, упала на пол замертво.

Марья плакала навзрыд, крестилась. Кондратий сидел, потупив голову. Наконец, жена утёрла платком глаза и продолжила свой рассказ слабым голосом.

Очнулась я от сильного кашля: наглоталась дыму, который заполнил всю комнату. От стены так и пышет жаром; снаружи подожгли, обложив избу сеном. Встать нет сил. А может, энто и спасло меня. Наверху чад самый едкий, встала бы и отравилась. Повезло мне, бандюги дверь на улицу отворённой настежь оставили. Из последних сил стала я перекатываться со спины на живот, так и оказалась около крыльца. А изба уже пылает костром. Отползла подальше. Сознание мутится от огромного пожарища, во что превратилась Ольховатка. Умереть бы, думаю, ничего дорогого не осталось на энтой земле. Помутнело в рассудке, и впала я в глубокое забытьё. Сколько оно продолжалось, не знаю.

Вернул меня в человеческое бытие какой-то мужик. Набирает ртом воды из закопчённого ведра и в лицо мне прыскает.

– Кто ты? – спрашиваю.

– Ты что, Марья, совсем ополоумела, – говорит. – Василя Дзыгаря не узнаёшь? Вставай, жить надо. Из всей Ольховатки только мы с тобой двое и уцелели.

Как Васька спасся от всеобщего побоища, не знаю. Токмо грамотей наш настырным мужиком оказался. Нашёл на пепелище топор и говорит: «Вот ножом топорище выстругаю и новую хату себе рубить стану. Не на того, сволочи, напали. Будет стоять Ольховатка! Никакая чёрная сила меня отсюда не выкурит!

– А верно, поднялась твоя Ольховатка! – вскликнул Шубин. Недавно туда пензенские переселенцы приехали.

– Только мне уже места не было в энтом общем погосте, над которым стоял густой смрад от гниющих и горелых трупов и скотиньих туш. «Пойду я отсель, Василь, ты уж меня не удерживай, – говорю. – Проклятое для меня это место оказалось».

Васька покачал головой, посмотрел на мои голые ноги, снял свои чёботы. Надевай, молвит, а я себе лапти сплету.

И, полоумная, побрела я от селенья к селенью. Добрые люди всюду есть, не дали помереть с голоду.

Александр Токовенко,

«Арсеньевские вести», № 38.