 |
| 9 января 1905-го на Васильевском острове (Кровавое воскресенье). Маковский Владимир Егорович. Холст, масло. 276х348. Государственный музей политической истории России. |
| |
Однако, обо всем по порядку. Зовут меня… Впрочем, это не важно. Кому интересно - загляните в красноармейскую книжку или у писаря спросите, он то, шельма, точно из окружения вышел. Начну издалека.
Родился я в Питере, аж в прошлом веке, аккурат, в год восшествия на престол его величества незабвенного Николашки Кровавого, любителя пострелять, помимо помпезных охотничьих выездов, раздражающих, своим гвалтом, тонкий царский слух, ворон и некстати бродячих по чужим владениям собак и кошек - нечего им шастать, где попало.
Спросите - откуда такая «любовь» к последнему императору России у его бывшего верноподданного, дававшему ему, между прочем, присягу? Уж, не большевик ли он? Отвечу - нет, я не коммунист, ни в какой партии не состою, даже комсомольцем не был, и в графе партийность сиротливо значатся две буковки: Б и П.
Всему виной, события 9 января 1905 года, оставившее неизгладимый след в моей мальчишеской душе; первое потрясение наивного детского существа, насмерть испуганного от животного ужаса, при виде жестокого, ничем не оправданного убийства ни в чем не повинных людей, перепачканного сгустками своей и чужой крови, раздавленного, свалившейся непонятно откуда и за что, несправедливостью.
Этот день навсегда изменил мое сознание. Да не только мое, он похоронил вековую веру народа Российской Империи в доброго царя-батюшку, готового всегда помочь вверенной ему пастве - неведующего, о том произволе, который творят его слуги, и подложил бомбу под монархию. Народ увидел истинную личину царя, в разгар событий трусливо сбежавшего от ответственности - «я не я, и лошадь не моя», в одну из своих многочисленных резиденций; царя, прикрывающегося неведением, и вместе с тем цинично заявившего после расстрела, что он милостиво «прощает бунтовщиков».
Для меня же, восьмилетнего мальчонки, это была личная трагедия. Повзрослев, из разбитой мозаики детских воспоминаний и разговоров со старшими, теми, кто непосредственно участвовал в сем действе, я составил цельную картину произошедшего тогда.
Отец мой трудился кузнецом на Путиловском заводе. Как следствие, рабочая смена длилась 11 с половиной часов днем и 10 часов ночью, наша семья проживала поблизости, за Нарвской заставой, на Огородном переулке. Отец состоял в крупной легальной рабочей организации Санкт-Петербурга «Собрание русских фабрично-заводских рабочих», основанной популярным священником и блестящим оратором Георгием Аполлонович Гапоном - являвшемся человеком, чтобы о нем впоследствии не говорили, далеко неординарным, горячо ратовавшим за облегчение труда и улучшение жизни рабочего человека, но без революции, проповедовавшим идеи классового мира и уважения к нуждам фабрикантов.
Он, если можно так выразиться, являлся искренним «христианским социалистом». Фигура, конечно, не без изъяна, но, по крайней мере, полицейским осведомителем и трусом Гапон точно не был.
Весь сыр-бор разгорелся из-за пустячной ситуации, между тем приведшей, не много не мало, к революционным событиям - по наущению мастера уволили 4 рабочих членов данной организации. Виноваты они были или нет - дело десятое, у каждой из сторон свои резоны. Гапон, как руководитель, выражаясь современно, профсоюза, обратился к администрации с просьбой отменить увольнение, та уперлась. Дескать, никаких уступок. Мы вам работу даем, денежку платим, чтобы с голода не умерли, а вы, шаромыжники такие, совсем неблагодарны - устроили, какой-то полулегальный союз, права качаете!
Гапон видя, что на кону стоит его репутация среди рабочих и честное имя, взбрыкнулся, выдвинул новые требования. Администрация, ни в какую - стоит на своем, пошла на принцип, пугает увольнением, да и надоел им батюшка, хуже горькой редьки, сует свой длинный поповский нос в дела честных коммерческих людей. Слово за слово, рабочие тоже пошли на принцип - дошло до забастовки. А дело, как стояло, так и стоит. Буржуи думают - само рассосется, а нет, казачков позовем, не в первой.
А ситуация нешуточная - на следующий день к забастовке присоединился Франко-русский завод. 5 января забастовали еще четыре завода. Гапон уже всеобщей стачкой пугает.
Дело дошло до городских властей, те умыли руки - мы ни при чем, дела фабрикантов не в нашей юрисдикции. Ладно. Вскоре, бастовало уже почти половина предприятий города и условия звучали уже другие - даешь всяческие политические реформы, зарплату, бесплатную медицину, детишки, чтоб в гимназиях учиться могли, ну и, как в Австралии, 8-ми часовой рабочий день, и баста! Составили петицию.
Гапон без устали разъезжал из отдела в отдел, произносил зажигательные речи, читал и толковал петицию. Несколько экземпляров попало в министерство внутренних дел - у чиновников шок. Что делать не знают. Никто не предполагал, что дело примет такой оборот. Ситуация патовая. Министр юстиции пожелал встретиться с мятежным священником. Тот под честное слово, что его не арестуют, явился пред светлые очи высокородного начальства. Горячо рассказывал о бедственном положении трудящихся, о назревших переменах, просил передать петицию в руки царя, но не сложилось, не убедил. Министр сослался на свой, одному ему ведомый, «долг», которому он, дескать, останется верен. Идиот. А больше с отцом Георгием никто беседовать не пожелал. Так он и ушел не с чем.
Позже узнал, что приписан министром к ярым революционерам, да не просто революционерам, а к фанатикам-социалиастам. И тут Георгий Апполонович додумался, как ему казалось, до гениального решения - раз никто ничего делать не хочет и правды не добиться, то не махнуть ли крестным ходом к самому царю-батюшке? Он, как помазанник Божий, услышит народ, чад своих, и решит все по справедливости. Обсказал свою идею на собрании рабочих. На слова о том, что «знающие люди говорят - царя в городе нет» - подумав, ответил: «Государь недалече, всего в паре десятков верст, в Царском, пулей домчит, как узнает». Сказано - сделано.
Немного поспорили, всяким студентикам, смущающих неокрепшие умы и прочим говорунам-представителям от социал-демократических партий, приходивших на собрания рабочих и призывающих к революции под красными флагами, вежливо объяснили, что «это не наш метод». Особо упертым, без зазрения совести, легонько накостыляли по шеям и выставили вон. Все обговорив, решили 9 января идти крестным ходом к Зимнему дворцу, где хотели передать петицию лично самодержцу. Неожиданно выяснилось, что над императорской резиденцией гордо реет царский штандарт, который в отсутствие монаршей особы спускали (Забыли или с умыслом. Кто знает? - Прим. авт.) - значит, царь тута! С этой вестью разослали гонцов по заводам и фабрикам.
В 10 часов утра у Нарвского отдела «Петербургского общества фабричных и заводских рабочих» собралась толпа тысячи в четыре-пять. Отец Георгий развил бурную деятельность по формированию колонны, часть людей отправил за хоругвями и иконами к бывшей Болдыревой даче, (Располагалась в начале Промышленной улицы, на углу Кировского универмага. - Прим. авт.) в которой размещался молитвенный дом и проводились беседы Общества трезвости. Народ все пребывал.
Многие приходили семьями, празднично одетые, вместе с маленькими детьми. Пьяных не было. Царило оживленное праздничное настроение. Я тоже там был. Чтобы не мешать взрослым, вместе с другими ребятами, мы играли в снежки и предавались прочим забавам свойственным детворе. На морозном ветру отец Георгий много говорил. Устал. Напоследок он спросил рабочих, нет ли у кого оружия, и, получив отрицательный ответ, сказал: «Вот это и хорошо; мы безоружными пойдем к нашему царю-батюшке».
Гапон был уже не в силах говорить, и от его имени к толпе обратился начальник инструментальных мастерских Путиловского завода эсер Рутенберг. Он предупредил рабочих, что подступы к Дворцовой площади заняты войсками, которые могут начать стрелять в шествие, чтобы не допустить народ к царю. Обращаясь к людской массе, он спрашивал: «Товарищи, возможно, кого-то ждет смерть, хотите ли вы все-таки идти?». Толпа в едином порыве отвечала - «Пойдем!». Наконец все формальности завершились. Тут же присутствовали полицейские чины.
Не получив от городских властей никаких инструкций, они не знали, что делать. Видя, что шествие имеет мирный характер, бунта и беспорядка нет, помощник частного пристава Петергофского участка поручик Жолткевич В.М. и местный околоточный надзиратель Шорников Н.П., даже возглавили колонну. Отец Георгий отслужил молебен и обратился к собравшимся с напутственным словом. «Братья и сестры! Если царь не исполнит нашу просьбу, то значит, - у нас нет царя. С Богом!». Приблизительно около 12 часов крестный ход тронулся на встречу со смертью.
Несколько конных городовых для порядка неспешно трусили на сытых лошадках рядом с колонной. В церквах шли обедни. Над городом Святого Петра плыл торжественный колокольный перезвон. Весело сияло на небе солнышко, столь редкое в сером мареве гранита Петербурга, особенно зимой, и хотя его лучи почти не грели физически, но на душе от них становилось радостно и светло. Поскрипывая снегом, процессия неспешно двигалась сплошной массой под мощное многотысячное чарующее пение гимна «Спаси, Господи, люди твоя». Несмотря на сильный холод, (-17, при Питерской влажности все -25, да с невским забористым ветерком! - Прим. авт.) исполненные искреннего желания видеть царя, чтобы, по словам одного из рабочих, «подобно детям», выплакать свое горе на груди царя-батюшки, все шли без шапок.
Два полицейских офицера, также без шапок, возглавляли колонну. Попутно они расчищали дорогу и направляли в сторону встречные экипажи. В первом ряду шли несшие царский портрет в широкой раме, во втором ряду несли хоругви и образа, портреты царской фамилии. Здесь же посредине шел в священническом облачении поп Гапон, держащий в руке большой наперсный крест. Далее двигалась неиссякаемая толпа мужчин и женщин, старых и молодых - необъятное людское море колышущихся голов, среди облачков пара, вырывающихся из поющих ртов.
Меня в колонне не было. Батя, видимо, предчувствовал, как и многие другие, чем может все закончиться, поэтому, потрепав меня по голове, взял с меня обещание, чтобы я прошел только до заставы, а там бы отправился домой помогать мамке, некстати, а скорее всего именно, кстати, заболевшей, иначе - быть бы мне, возможно, круглой сиротой. Сам он, без церемоний, ловко работая широкими плечами, пробрался сквозь людскую массу в начало процессии и пристроился рядом с двумя телохранителями Гапона, шедшими впереди того.
Все участники шествия считали его ничем иным, как крестным ходом, но рабочие не исключали худшего, поэтому сзади несли транспарант с надписью «Солдаты! Не стреляйте в народ!»
Вдоль Петергофского шоссе, на пути следования к нему присоединялись гуляющие обыватели и зеваки. По сторонам движущейся толпы бежали мы - дети. Ничто не предвещало беды: по улице фланировала публика, катили по своим делам извозчики, конка свободно ходила как до Нарвских ворот, так и за них. У ворот, то и дело, притопывая на морозе, стояли вольно солдаты, офицеры лениво покуривали - помню, один служивый жевал хлеб.
Все это имело мирный вид, идеалистическую бытовую картину «а ля рюс», и никак не вязалось с тем, что случилось потом. Резкая перемена произошла, в тот момент, когда колонна приблизилась к триумфальной арке. Офицеры спешно побросали свои папироски, послышались команды, протрубил рожок и две роты 93-го пехотного Иркутского полка, накануне прибывшие из Пскова, места постоянной дислокации, молниеносно выстроились цепями боевого порядка. Впереди, на пофыркивающих лошадях, расположился эскадрон лейб-гвардейских конно-гренадер.
Увидев войска, толпа, не останавливаясь, продолжила путь. Когда до Триумфальной арки оставалось шагов 200-300, отряд лейб-гвардейцев, без всякого предупреждения, неожиданно бросился, во весь опор на движущейся людской поток. Впереди отряда скакал офицер с шашкою наголо. Вертящийся над его головой стальной клинок разбрасывал причудливые солнечные блики. Срубить венценосный портрет и церковные хоругви он не посмел. Конники свернули в бок и лихо влетели в податливую людскую массу. Толпа успела расступиться, казалось, в этот момент никто не пострадал. Затем послышались крики ужаса, проклятия, стоны раненых. Врубившись в толпу и встретив сопротивление, эскадрон повернул и таким же макаром поскакал обратно к воротам.
Постфактум в военном рапорте, как-то надо было оправдывать свое «геройство», отмечалось: «…из толпы послышались два безрезультатных выстрела, трое солдат получили удары палками, а одному вахмистру был нанесен удар крестом». Что поделаешь, попал, соколик, под благословение. Вихрем промчавшись, кавалеристы направились рысью к Нарвской заставе, где стояли ряды пехоты. Те, расступившись, чтобы их пропустить, снова сомкнулись - грозно сверкавшие на солнце штыки не сулили ничего доброго.
Толпа продолжала с пением фанатично двигаться по направлению к городу. «Победа или смерть!» - исступленно взывал отец Георгий, размахивая крестом. Передние ряды, обреченно взявшись за руки, ускорили шаг. Их отделял от солдат, только широкий каменный мост через реку Таракановку (в 20-е годы XX века эту часть реки засыпали. - Прим. авт.), которая считалась границей города.
Помощник пристава Жолткевич увидел, хищно нацеленные в народ винтовки и недоуменно застыл. В стороне мелькнуло знакомое лицо пристава 1-го участка Нарвской части. Поручик, поднял кверху руку, отчаянно замахал ею, чтобы привлечь его внимание и срывающимся голосом закричал: «Полковник, подождите!».
В это время, командовавший двумя ротами чисто русский офицер-капитан, с говорящей фамилией фон Гейне Адольф Людвигович, отдал приказ: «К оружию!».
Раздался залп.
Впоследствии, тот самый полицейский полковник оправдывался, тем, что «бунтовщиков» предупреждали дальше не идти - дескать, горнист трубил специальный сигнал, и огонь был открыт только после трехкратного предупреждения! Лично я, находившейся в толпе, из-за людского шума и пения, его не слышал. Да, если бы и слышал - не понял. Мало ли, кто, что гудит! После, все, без исключения, свидетели сходились в том, что между звуком рожка и залпом не было никакого промежутка времени, так что если бы толпа даже понимала значение игры горниста и желала бы разойтись, то для этого не было никакой возможности. Доказательством тому служит, между прочим, и то, что даже помощник пристава и околоточный, находившиеся ближе всех к войскам и которые явно больше рабочих, должны были понимать значение военных сигналов, не убежали. Хотя, положа руку на сердце - бежать, было некуда, разве что сигануть под мост.
Парадокс состоит в том, что первыми жертвами царской власти стали, именно те, кто стоял на ее страже. Бравый, 28-летний, околоточный Шорников убит сразу, наповал. 34-летний, помощник пристава, вместо ордена, получил пулю в грудь.
Говорят, в горячке кричал: «Мерзавцы, что вы делаете, как вы смеете стрелять в портрет государя!» В шоковом состоянии он имел еще силы повернуться лицом к народу, хотел закричать, чтобы расходились, но в это время грянул новый залп и вторая пуля, угодив в спину, сбила Жолткевича на землю.
Гапон при первом залпе ощутил, как шедший рядом с ним и державший его руку председатель собрания заводских рабочих, внезапно выпустил ее и осел на снег. Один из несших хоругвь, также упал и, визжа, принялся кататься по земле, держась за перебитую руку.
Пильщик Лаврентьев, несший царский портрет, похоже, был убит - грохнулся навзничь, вместо привычного лица, кровавая маска. Кто-то другой, со спины не поймешь, взял выпавший из его рук портрет, но следующим залпом и его застрелили. Умирая, стоя на карачках над портретом, вновь упавшим на снег, он прохрипел, сплевывая на землю кровавые сгустки: «Хоть умру, но в последний раз увижу царя». Маленький, на вид лет 10-ти, мальчик, несший фонарь, упал, пораженный пулей, но продолжал крепко держать фонарь своей детской ручонкой, в его взгляде светилась отчаянная решимость, он пытался встать, но оказался насмерть сражен второй пулей.
Отец Георгий вдруг с ужасом осознал - перед ним и цепями солдат никого нет - передние ряды сметены огнем. Все, кто нес образа и хоругви, теперь валявшиеся на снегу, оба кузнеца, охранявшие его убиты или ранены - не разберешь. Сам он цел то ли благодаря проведению, то ли тому, что солдаты не решались стрелять в священника. Гапон застонал. Что он наделал? Люди поверили ему, пошли за ним, а он собственноручно привел их на бойню. Обернувшись к народу, он крикнул: «Ложитесь!» и тут же повалился ниц, сбитый Рутенбергом.
Толпа стала неуклюже опускаться на колени, а потом быстро легла плашмя, стараясь защитить головы от града пуль. Залп раздавался за залпом, людям казалось, конца им не будет. Хотя, как выяснилось впоследствии, их было сделано ровно пять. Дым от выстрелов, подобно облаку, накрыл шеренги палачей. Его едкий запах проникал в ноздри.
Стреляли безжалостно, словно расплачиваясь с безоружными за отданный японцам Порт-Артур, первый залп был направлен в живот, второй - в ноги, так что людей, упавших от первого залпа, уже лежачих, он добивал. Стреляли «пачками». Люди стали падать - в кого-то попали, кто-то машинально бросился на землю. Задние ряды бросилась бежать в разные стороны, растворяясь в прилегающих улицах и переулках. Не актуальный теперь транспарант с надписью «Солдаты! Не стреляйте в народ!» сиротливо валялся, втоптанный в грязно-бурый снег. А пули, зло, свистя, находили все новые жертвы - падали бегущие, падали успевшие уже скрыться во дворах, ибо выстрелы направлялись и во дворы.
В первый момент я не понял произошедшего. Раздался грохот, и цепи в серых шинелях окутались сизым облаком. Я с ужасом увидел, как падают люди в первых рядах и застыл. Не успел рассеяться дым после первого залпа, громом разнесшегося по окрестным зданиям и подворотням, как рявкнул следующий. Кто-то бегущий сбил меня с ног. В следующий момент человек дико закричал и рухнул на снег подле меня. Я увидел, как перепачканная чем-то густым и красным, рука тянется к моему лицу.
Чужие заскорузлые пальцы с обломанными ногтями, скребли по снежной корке, оставляя на ней багрово-алые дорожки. Рука опустилась на мой воспаленный лоб, обдав его холодом.
Ничего не осознавая, я вскочил и стремглав понесся в ближайшую подворотню. Решетка оказалась открытой - мне повезло, как оказалось, во многих местах, бегущих, по распоряжению пристава, не пускали во дворы. Впрочем, даже успевшие забежать во двор этим не спасались - солдаты стреляли куда ни попадя, попадая даже в людей, вовсе в шествии не участвовавших.
Некоторые из них, особо сердобольные, успокаивая свою совесть, лупили поверх толпы, не зная, что их пули влетали в окна домов и ранили находившихся внутри совершенно посторонних лиц. Так, в ресторане «Ташкент», благородной публике, пришедшей отобедать, на десерт «подали» пять пуль - ранение получил половой Яков Виноградов; в дом № 6 по Новосивковской улице через окна залетело три пули - ранен крестьянин Якубовский и т.д.
Когда стрельба прекратилась, я вместе с другими, осторожно высунулся из подворотни. Сердце, подобно трепещущей в силках птахе, бешено металось в груди. Пространство перед мостом было усеяно распростертыми телами или ползущими людьми. Почему же они не встают? Я пристально посмотрел и заметил, как неестественно застыли фигуры, и что вокруг них на снегу расплывались неестественно яркие, красные лужицы. Тогда я все понял. В одной из неподвижных фигур, я узнал отца. Ужас охватил меня. Мозг пронизала мысль - это сделал «батюшка-царь». Голова закружилась, перед глазами поплыли чудно вспыхивающие белые звездочки. Я потерял сознание. Впоследствии выяснилось, небольшой шрам на бедре до сих пор, получил легкое ранение.
Тем временем солдаты, выполнив свою миссию, продолжали, как ни в чем не бывало, стоять у Нарвской заставы. Раненых и убитых не убирали; к ним служивые никого не подпускали, да и сами им помощи не оказывали. Через некоторое время полицейские пригнали ломовые сани и стали на них сваливать тела и куда-то увозить.
Ранение мое, к счастью, оказалось не серьезным. Я ходил на перевязку в местную Алафузовскую больницу - теперь на ее месте в 30-х для трудового народа, чтоб «пятки мог жарить», отгрохали общественные бани. До нее от места кровавой бойни с полверсты, не более, поэтому всех пострадавших, на тех самых ломовых санях, в нее, сердечную, и везли. Первыми полиция доставила своих - убитого околоточного и тяжелораненого помощника пристава, который после перевязки, скончался.
По свидетельству докторов, подавляющее большинство серьезных ран были в голову и корпус и весьма редко в руки и ноги. В некоторых телах застряло по несколько пуль. Доктор Дьячков рассказывал мне потом, что картина была ужасная. Живые лежали рядом с мертвыми. Со всех сторон слышался стон. Испуганные врачи суетились, перевязывали, у многих от волнения тряслись руки. У двоих случился нервный срыв. Некоторые пострадавшие умирали во время перевязки. Священник тут же их причащал, читая отходную. Кто не мог креститься раненой рукой, крестился левой. Особенно ему запало, как один раненный, умирая у него на руках, сказал, перекрестившись: «Царь нас оставил».
Тем, у кого были невыносимые боли, впрыскивали морфий. Еще он рассказывал, что на другой день к нему явился фотограф с письменным предписанием от градоначальника допустить его снять убитых, что и было исполнено. В покойницкой, так как она в больнице небольшая, находилось 34, сваленных в кучу, трупа. Среди них и мой отец.
Впечатление не для слабонервных. Ноги одного покойника лежали рядом с головой другого. Рядом с мужчинами - женщины. На полу лужи крови из ран. Лица, искаженны страданием, почернелые. У тех, кого опознали на груди записка с фамилией. Далее, врач рассказывал, как не мог сдержать слез, когда к своему ужасу признал среди умерших некоторых, которых вчера еще перевязывал, - одних уже безнадежных, других с надеждой и мольбой во взгляде вопрошавших, останутся ли живы, третьих просящих облегчить им страдания. Мрак… Эти люди еще вчера не чаяли смерти, воскресным днем, одевшись по праздничному, с чистой душой, радостным сердцем, надеждой и верой шли они за правдой к «царю-батюшке», а сегодня их уже нет...
Сколько их тогда погибло? Тайна покрытая флером неизвестности. Лишь в одной, небольшой больнице, на утро следующего дня оказалось 34 покойника, а ведь умирали и в последующие дни. Многие раненые, опасаясь репрессий и не имея средств, вообще не обращались за помощью. Да и властям, совсем не было резона, чтобы весь мир узнал нелицеприятную картину, поэтому хитрили, как могли.
По официально опубликованному в газете списку указывалось 129 человек и среди них, дабы не будоражить общественное мнение, всего семь женских имен, а ведь у нас за Нарвской заставой, всякий знает, рядом с любимыми, желая вместе разделить судьбу, шли их верные подруги и спутницы, действительно принявшие смертную муку от рук тупой солдатской массы, вместо внешнего врага - японцев, убивавших свой народ. И почему в списке отсутствуют безвинно загубленные детские жизни? Только в одной Обуховской больнице отмечено 7 детских трупов. В конечном итоге, не так важна точная цифра погибших - Бог знает всех поименно, вытрет их слезы, и каждому участнику сей драмы воздаст по делам его.
Только, бездумно сделанного царскими прислужниками, не изменить, поэтому лишь немым укором, взирают с простреленного портрета на произошедшее, застывшие глаза последнего самодержца российского. Когда-то кроткие и печальные, полные безмятежной синевы небес, они превратились в стальные стержни, на фоне бушующей морской бездны. Сам того не ведая, в этот день, задолго до общеизвестных событий в подвале Ипатьевского дома, царь сам себя расстрелял.
Вот такое у меня было детство. Да, и не было, его по сути - 9 января оборвало какую-то неведомую струну в моей душе, превратило маленького мальчонку в дикого озлобленного волчонка.
Выживали с матерью, как могли. Ведь, по сути своей Нарвская застава являлась ближней окраиной, имперской столицы, окраиной весьма неблагополучной, как в плане общественного спокойствия, хулиганья и пьяных дебошей хватало, так и благоустройства.
Многочисленные заводы и фабрики отравляли воздух. Сточные канавы с нечистотами, ароматами одеколона не благоухали. Да, и с водичкой был напряг. Местный «болдыревский водопровод», берущий воду из Черной речки возле Волынкиной деревне был притчей во языцех - качество этой воды просто отвратительно.
Неслучайно санитарный врач констатировал, что «болдыревский водопровод» служит для обитателей за Нарвской заставой самым лучшим проводником и распространителем всевозможных желудочных заболеваний».
Нам с мамой выбирать не приходилось. Перебивались, как могли. Хорошо маленький огородец имели. Компенсации, выданной властями по убиению кормильца, для счастливого детства, явно не хватало. Матушка хваталась за любую работу. Я с грехом пополам, только и смог, что закончить одноклассную церковно-приходскую школу - научился читать, писать и вперед, с песней во взрослую жизнь, (запрета на детский труд не было. - Прим. авт.) где меня подхватил и закружил беспросветный хоровод безрадостно-пьяной заводо-фабричной жизни: подсобник, чернорабочий, ученик, слесарь, драки стенка на стенку.
Не знаю, как бы я выплыл из этого омута - помогла, как не странно, разразившаяся империалистическая война 1914 года.
Сергей Тимофеев
(Продолжение следует)
см. Ч.1
