 |
| Г. Потапов. Скульптурный портрет Вс.Н. Иванова. Хабаровский краевой музей им. Н.И. Гродекова |
| |
О необходимости нравственного выбора написано немало, но мне особенно запомнилось одно мудрое восточное изречение: легко войти в мир Будды, нелегко войти в мир дьявола. Да, соглашаться всегда легче, чем быть инакомыслящим. И этот грустный вывод можно отнести к некоторым произведениям белоэмигрантской литературы, изданным в нашей стране. В частности, к книге очерков «Огни в тумане» Всеволода Никаноровича Иванова и рассказам Альфреда Петровича Хейдока.
С первым из авторов был знаком и даже что-то опубликовал на страницах «Литературной России», а со вторым переписывался. И это общение доставило мне не только радость, но и сомнения.
Мне и сейчас нравится историческая проза Всеволода Никаноровича. С интересом читаю и его воспоминания о Гражданской войне, эмиграции. Хотя, замечу, степень откровенности той же книги «Огни в тумане» значительно уступает многим произведениям белоэмигрантов, в особенности «Окаянным дням» Ивана Алексеевича Бунина.
Уж слишком старательно выписаны и отредактированы очерки, много в них недосказанности. И даже полемика с коммунистической прессой, «нападки» на тогдашнюю советскую действительность выглядят вяло, неубедительно.
«Серость, скука - вот что распространяется по совпрессе», «сумерки русской мысли, русской публицистики», «партийная благоглупость красной рептилии» - вот, пожалуй, самые «хлесткие» из тогдашних эмигрантских обличений.
Что ж, не каждому дано написать свои «Окаянные дни», книгу, после которой путь на родину будет заказан. А Всеволод Никанорович Иванов вернулся. И написал после этого свои лучшие книги - «Черные люди», «Александр Пушкин и его время». Но было и такое, о чем и упоминать, наверное, не стоило бы. Однако слово «истина», как я помню, было любимым в лексиконе писателя, и аристотелевскую фразу «Платон мне друг, но истина дороже» он повторял довольно часто.
А истина состояла в том, что отрабатывать свое возвращение на родину приходилось кому покаянием, кому сибирскими лагерями, а кому и похвалой социализму.
К счастью, на стезе публицистики и эпистолярного жанра, посвященных «победам социализма», Всеволод Никанорович не переусердствовал.
Была, правда, одна книга, «Путь к Алмазной горе», где концовка и восхваление товарища Мао Цзедуна будто сошли с газетной передовицы, и этот объемный труд автор позднее предпочитал не вспоминать.
Как и остается до сих пор неведомой читателям рукопись книги «Китай и его двадцать четвертая революция», существующая всего в нескольких экземплярах, один из которых, самый подробный и помеченный автором, я украдкой хранил десятки лет и позже подарил Приморской библиотеке имени Горького, где она, надеюсь, будет издана.
Так вот у Всеволода Никаноровича были - не знаю, как это назвать - минутные, что ли, слабости, желание поиграть эрудицией, сказать собеседнику нечто пафосное.
И характерно в этом отношении его письмо Генеральному секретарю Союза писателей СССР Александру Фадееву, черновик которого в хабаровском архиве Вс. Н. Иванова обнаружила моя коллега по газете «Молодой дальневосточник» Галина Вострикова и уж очень хотела опубликовать его, как разоблачительное, мол, смотрите, каким был наш именитый земляк, учивший высокой морали.
И мне пришлось убеждать ее хотя бы повременить, предложив взамен архивное фото партизанского командира Якова Тряпицына, тогда еще запретное, дополнив это малоизвестной информацией. Можно сказать, выторговал крамольное письмо, каким бы оно показалось в середине восьмидесятых, на волне всеобщих разоблачений, и позже опубликовал его с небольшими сокращениями. Думаю, читателям и сейчас это письмо будет небезынтересно.
Вот текст письма:
«Москва, А. А. Фадееву.
Уважаемый Александр Александрович!
Пятое утро подряд сижу на диване и слушаю передачи хабаровского радио, в которых идут отрывки из Вашего романа «Черная металлургия». «Видести очи мои спасение мое и могу сказать - «ныне отпущаещи»!
Наконец-то написано то, что нужно. Наконец-то изображено, что социализм реально существует, а не только идет за него борьба, что он вошел в быт, что русский народ живет по-новому, что он свободен, растет, дышит… что есть квартиры, что наз(ывается) «комфорт», - «души, мохнатые полотенца», что в этих условиях растет действительно новая культура, растет реально, что пролетариат развивает в себе стороны новой человеческой души, что эти новые люди ставят себе в новых условиях проблемы дальнейшего развития этой культуры, покоящейся на общении, дружбе, без всякого потребительского отношения друг к другу…
Одна эта утренняя улица ваша, где идущие на работу, сколько значит. И в том же Вашем изображении видно, как цветными жирными прослойками плавают в новой жизни остатки прошлого, еще не умершего, борются за себя, требуют и себе такого же преобразовательного отношения «отказывательного», как, положим, было в чертах уходящего дворянства у Тургенева, а еще лучше у Бунина.
Слушая эти передачи, вижу воочию, как живет наша новая страна, которая стоит ведущим журавлем в косяке мира, как стоит она спокойно, широко, прочно, без всяких оттепельных лихорадок и прочих…
Как первый кристалл, возникший в перенасыщенном растворе, вызывает бурное кристаллообразование как бы пристраивающихся к нему кристаллов, так уверен, что и ваш роман «Черная металлургия» означает возникновение новой, плодоносной советской литературы. Есть голос, на который нужно теперь идти.
Вы удивительно точны во всем, начиная с заглавия Вашего романа - «Черная металлургия». Это художественно! Умно, как в музыке.
Ежели тяжелая металлургия есть основа промышленности, то люди, творящие ее суть, основа основ нового советского общества. И Вы показываете этих людей не в замочную скважину теоретических понятий, Вы не дедуцируете их из теорий, а теория и понятия беднее всегда жизни - «сера, мой друг, теория везде, а древо жизни блещет вот цветами!» - нет, Вы широко распахиваете дверь в этот живой город Большегорск (эх, надо бы настоящее название!) - настежь, показываете, вот как зажили, как живут, развиваются люди новой социалистической жизни.
Бесспорный социалистический реализм. Эти мысли, которые я набрасываю сейчас, после пятой радиопередачи, не новы у меня.
Я давно ловил их в воздухе нашего времени, они должны были быть правы. А теперь после этих 2,5 часов проведенных у говорящего жерла - должен сказать - это удивительное чувство - слышать и говорить - «правда!», «правильно!», «так!», «так!». Видно, что эти мысли в гораздо более сильном виде пришли в мир, необыкновенно приятно.
«Новый порядок рождается в мире!» - говорил старик Вергилий.
И еще хочется отметить одно - Вашу абсолютную мастерскую меткость. «Разгром», «Молодая гвардия» «Черная металлургия». Это три точных выстрела прямо в яблочко. Вы не позволяете себе роскоши литературно щеголять. Собранно. Точно. Нужно - а, стало быть, и верно. И три этих Ваши вещи - три водораздела советской литературы, три семечка, принесших и еще приносящих богатые урожаи.
Это свидетельство, что подъем новой жизни идет полным махом в самых недрах нашего народа, пусть это пока еще не все видят… Это покажет время, этот прояснитель зрения.
Буду слушать и завтра в 9-15 утра, но думаю, что сказал Вам уже и так кое-что из того, что подымает Ваша вещь в душе… Здоровья и успеха!
С уважением Вс.Н. Иванов.
26 ноября 1954 года.
Хабаровск».
Вот такое письмо. И мое доброе отношение к автору и тому, кому это письмо было адресовано, ибо до сих пор отношусь с уважением, хотя и горечью, к ним, обоим.
Помню, как однажды, уже в начале двухтысячных, решил упомянуть об этом в письме к старейшему в то время российскому писателю Валерию Юрьевичу Янковскому, моему доброму собеседнику, и почувствовал неприязнь, ибо Фадеев для бывшего узника ГУЛАГа Янковского был однозначно палачом, губителем отечественной литературы, без всякого снисхождения.
Я же в Фадееве пытаюсь найти и что-то хорошее, ибо для меня он не просто писатель, но и ровесник моего деда Георгия Ардашева, тоже попавшего в круговерть Гражданской войны, и об этом я немного поведал в одном из очерков.
И когда размышляю о Фадееве, думаю, что его беспробудное пьянство в середине пятидесятых, когда рушился привычный ему сталинский режим, это отнюдь не страх, но и чувство вины перед погибшими в Гражданскую войну сверстниками, искренне верившими в идеалы революции, и особенно перед двоюродными братьями Всеволодом и Игорем Сибирцевыми, мужественно сражавшимися до конца.
И, кто знает, быть может, в пьяных видениях литературного генсека, частенько вырубавшегося в московских скверах, всплывали картинки беззаботного дореволюционного детства, когда он с братьями так верил в грядущее.
Но позже сгустился мрак. И по свидетельству очевидцев, когда Фадеев лежал в пьяной отключке, даже ночные охотники за чужими кошельками обходили его стороной, и кто-то в штатском всегда маячил в сторонке, отпугивая запоздалых прохожих. А мудрый Будда с грустью смотрел с небес на эту земную печаль…
Владимир Иванов-Ардашев
Хабаровск
