Предисловие
Михаил Горбунов, Золотое перо Руси:
«Дорогие посетители сайта «Дебри»! Хочу познакомить вас с творчеством магаданского, на мой взгляд, «самородка от журналистики» Игоря Дорогого. Он родился в Магадане, широко известен даже за рубежами России как ученый – профессионал, кандидат биологических наук, старший научный сотрудник НИИ биологических проблем Севера РАН. А еще он- великолепный историк и аналитик, автор сотен статей (по фауне, истории, экологии, политологии и социологии Севера) про Магаданскую область и Чукотку, которые изъездил вдоль и поперек. Каждая его статья основана на документах, фотографиях и- личном опыте «полевика» с огромным северным стажем. Вот одна из них. Я ее проверил. И полностью согласен с мнением автора!»
«Я ль на свете всех милее?
А.С. Пушкин
Мы велики!.. Мы достойны
восхищения!.. Мы ВСЕ так говорим –
значит, это правда!
Редьярд Киплинг «Маугли»
Откуда взялись анекдоты про чукчей? Они придуманы людьми некомпетентными, малограмотными и вообще мало знакомыми с Чукоткой и ее талантливыми аборигенами. Кто только в поисках заработка и дешевого имиджа не публиковал разные нелепости про этих загадочных жителей Севера! А вот про МЕХАНИЗМ образования этого вздора мало кто знает. Вам интересно? Вот один из примеров.
В стародавние совковые времена ходила легенда о том, что один из концертов великих Beatles был отменен из-за болезни Пола Маккартни. Будущий сэр якобы слег в больничку с приступом мания величия и всем говорил, что он – Кобзон. Эта байка как-то сразу пришла мне на ум по прочтении статьи некоей жительницы Магадана Анжелы Ударцевой «Будет и на нашей улице праздник», опубликованной в известной мне по подзаголовку «газете читательских писем» - «Северной надбавке», издаваемой в столице Колымского края. Повествуется в ней о некоем столичном журнале – далее цитирую Ударцеву- «толстяке» с названием «Наша улица», который основал и возглавляет некий Юрий Кувалдин, коего «писатели и критики» «сравнивают с Чеховым и Достоевским», и в котором (т.е. в журнале) автор статьи публикуется «практически с самого первого номера этого издания». Кроме того, автор сообщает, что ее «ТВОРЧЕСТВО … и сотрудничество с главным редактором журнала… продолжается». Это подтверждается и словами самого Ю. Кувалдина, процитированными автором статьи: «ВСЕ, что ты пишешь, мне нравится, и я ВСЕ буду печатать. С тобою, Анжела, мне повезло: ты НАСТОЯЩИЙ ПИСАТЕЛЬ, ибо работаешь РЕГУЛЯРНО».
Оно и понятно, ведь сама «писатель Нина Краснова (к ней мы еще вернемся. – И.Д.) в своей критической статье «Свет Полярной ЗВЕЗДЫ» сравнила меня,- пишет Ударцева,- с прозаиком Владимиром Солоухиным». Сам Ю. Кувалдин, в свою очередь, «провел параллели» ее авторского «отношения к писательству… с отношением Виктора Астафьева». И так дальше, в том же духе.
Посмеяться бы и забыть про эти экзерсисы. Да вот только темы всех своих опусов Ударцева черпает из жизни Чукотки, где, по ее же словам, провела несколько лет. Я провел там же примерно столько же, сколько лет Ударцевой. Но с такой «научной фантастикой», как в ее «рассказах» ни разу не сталкивался. Само собой, у меня появился нездоровый интерес: их то такой этот самый Кувалдин, кого он печатает и что представляет собой его детище – эта самая ихняя «улица». Страничка главного редактора, висящая в сети, оформлена «фигуративным экспрессионистом, лидером авангарда Третьего тысячелетия Александром Трифоновым» (сыном Ю. Кувалдина) в броских тонах под цвет мулеты тореадора. С нее на нас поглядывает немолодой человек с внешностью булгаковского Берлиоза. Однако если покойный директор «Массолита» был убежденным атеистом и всем пытался доказать, что никакого Христа не существовало, то основатель и бессменный главный редактор «Нашей улицы», напротив, убежден, что Христос – это… ОН САМ!
Возьмем, к примеру, его повесть «День писателя» - своего рода Библия, переписанная Ю. Кувалдиным на свой манер, применительно к русской почве. Сюжет прост до невозможности: дева Мария, она же Клавдия, мать Кувалдина, родила в Вифлееме Спасителя литературы и писателей - Кувалдина. Какие-то пастухи перенесли его в страну Россию, по теории самого Кувалдина - в страну Эроса (и литературы), или ХИЕРОССИЮ, назвали русским, то есть «святым», в городе Москве, или Новом Иерусалиме. И вырос он, и стал Спасителем литературы. И основал свой журнал, и учениками себя окружил, и борется денно и нощно с «толстыми журналами», которые не хотят его, беднягу, признавать, и страдает за литературу, аки Христос, выполняя свою высокую миссию. И плывет с пророком Моисеем и с Федором Михалычем (Достоевским) на лодке по реке Оке в Мещеру, дабы соорудить там церкви – «памятники литературе». И т.д., и т.п. Словом, не одними кашпировскими-мулдашевыми сильна Земля Русская во времена Смуты.
О себе, любимом, новоявленный Пророк может рассказывать (устно и письменно) часами, подчеркивая свою исключительную скромность. К примеру, герой повести Ю. Кувалдина «Вавилонская башня», некий Шевченко строит из книг некое подобие Вавилонской башни - конус с широким основанием и узкой вершиной, при этом каждая книга является своеобразным кирпичиком для этой башни. В основании, понятно, лежит Библия (по мнению Шевченки, «плохо написанная книга» с «персонажем по имени Яхве»), а дальше идут Платон, Фихте, Спиноза, Конфуций, Гоголь, Гегель, Макиавелли, Достоевский, Ницше, Толстой, Тургенев, Шатобриан… Фома Аквинский, КУВАЛДИН, Чехов, Блок, Астафьев, Сэлинджер…
А вот, к примеру, отрывки из его «рецептуального эссе» «Жизнь в тексте» (по диагонали): «В сущности, я, Юрий Кувалдин, - ЧЕЛОВЕК-ЛИТЕРАТУРА… Писателем может быть только одиночка, вышагнувший из социума и сидящий НА ОБЛАКЕ, наблюдающий бесконечное воспроизводство человеков… Это место - Литература - для Христа, Платонова, Достоевского и КУВАЛДИНА… Для текстов я создал сразу после перестройки свое издательство «Книжный сад», а в 1999 году - свой литературный журнал «Наша улица». Из ОТКРЫТЫХ мною авторов журнала могу назвать Анжелу УДАРЦЕВУ… Я легко перехожу от буквы к камню, от Канта - к небу, от звезды - к почве… ибо я БОГ, создающий ЖИВЫХ ЛЮДЕЙ… Читайте мой роман «Родина», и вы обретете счастье…»
А какой же Бог (или, на худой конец, Пророк) без ПАСТВЫ? Вот, к примеру, некая Нина КРАСНОВА, которая, по меткому выражению шефа, «красавица народная, как море, полноводная, как родина, свободная, - широка, глубока, сильна», в подзаголовке к статье «А Родина умерла» (НГ Ex Libris от 29.7. 2004) называет Ю. Кувалдина ни много, ни мало – «ХРИСТОСОМ русской литературы». Она же, в статье «Кувалдин и его УПРЯЖКА» («Наша улица», № 12 за 2006 г.), пишет: »Кувалдин – и швец, и жнец, и на дуде игрец», а, кроме того, – «литературный ГЕРАКЛ», а сверх того, - «выдающая творческая личность, человек феноменальной силы воли, сверхвысокой активности, целеустремленности, колоссальной внутренней энергии, невообразимого бесстрашия и универсальных возможностей, энтузиаст, подвижник, «КОНЬ-ОГОНЬ», у которого все в руках горит».
За последние «семнадцать-восемнадцать лет» Юрий Кувалдин, по словам Н. Красновой, «издал около двухсот наименований книг тиражом 1 млн. экземпляров». Судя по статье А. Ударцевой, за минувший год число изданных книг сократилось вдвое («более 100»), хотя общий их тираж вырос… в 15 раз («общим тиражом 15 миллионов экземпляров»). Хотя, право, чего только у святых не бывает! Не так давно вышло в свет 10-томное собрание сочинений Ю. Кувалдина. Одни названия чего стоят: «Родина», «Улица Мандельштама», «Кувалдин - Критик», «Так говорил Заратустра» (как он говорил, я помню по одноименному произведению другого автора, но не в этом суть). Плодовитый человек – этот Ю. Кувалдин! А все почему? Да потому, что, как утверждает та же Н. Краснова, «его собратья по перу ничего ТЯЖЕЛЕЕ ПЕРА никогда не поднимали и ничего, кроме как писать книги, не умели, да и писать-то МАЛО КТО из них умел хорошо».
Это уж точно – писать, вообще, мало кто умеет, особенно, как наш «конь-огонь». Как мы помним, самого себя Ю. Кувалдин видит где-то между Фомой Аквинским и Чеховым. А вот, к примеру, что думает классик РЕЦЕПТУАЛИЗМА о, скажем, Пастернаке: «Я не очень люблю Пастернака. И хочу СДУТЬ С НЕГО ПЫЛЬ, посмеяться над ним. Во многом он ПОЗЕР… Пастернак страдал на четверти га в двухэтажном коттедже в Переделкино! (Эти дачи прежде принадлежали военморам. Затем их «приватизировали» МНОГОЧИСЛЕННЫЕ пастернаки.) Пострадать бы ему в парадном под батареей на драповом пальто, как Аркадию Северному... в зубах уже навязли все эти мифы про «страдания» Пастернака…» («Язык улиц», «Наша улица», № 12 за 2001 г.) И Виктора Ерофеева главный «рецептуалист» не жалует, говорит, что «у нас в литературе есть один Ерофеев – Веничка» («Накрытые брэндом» - «Литературная Россия, 5.9. 2003). Утверждение спорное, тем паче, что миф автора «Москва-Петушки», скорее, - миф персонажа, нежели автора, тогда как автор «Энциклопедии русской души» и главный редактор «МетрОполя» занял свое место в русской литературе задолго до становления такого природного феномена, как Юрий Кувалдин.
Представляет ли из себя интерес Ю. Кувалдин как писатель или критик – вопрос к профессионалам. Отмечу лишь - то, что происходит сейчас вокруг «Нашей улицы» и ее создателя, сильно смахивает на откровенное пиар-сектантство. В самом деле, судя по тому, что висит на главной странице журнала, редакцией «рассматриваются произведения только ПОДПИСЧИКОВ журнала». Не заплатил 800 карбованцев за годовую подписку – гуляй, Вася. Непосвященным сюда вход заказан, поскольку «произведения НЕ ЗАКАЗАННЫЕ Юрием Кувалдиным не принимаются» (авторское незнание пунктуации сохранено. – И.Д.) «Вертикаль власти» такая, что и Кремлю не снилась: наверху ГУРУ, ученики где-то внизу. Патока, порой чрезмерная, растекается в обоих направлениях, и в плане словесных излияний эта публика лично мне напоминает киплинговских Бандар-Логов (см. эпиграф).
Вернемся, однако, к нашим соотечественникам, среди которых не так давно было открыто литературное дарование по имени Анжела Ударцева. В статье «Свет Полярной звезды в Москве» («Наша улица», № 3 за 2005 г.) уже упомянутая «широкая и полноводная» Нина Краснова представляет рассказ нашей соотечественницы «Чайная ложка чаучу» («экзотический по материалу… и блестящий по мастерству»), опубликованный в сборнике «Новые писатели» (М., «Книжный сад», 2004). В рецензии много такого, чего нет и в самом рассказе А. Ударцевой, которая «знакомится с образом и укладом жизни» чукчей, «вникает в их проблемы, как современный Миклухо-Маклай...» К примеру, «…»альбиносы» (белые олени)», «корализация» (переучет самцов и самок)», «импортная дэска» (переносная плитка, на которой можно готовить еду), «торбаза» (северные валенки из шкурок оленя)». Между тем, альбиносы встречаются не только среди оленей, которых загоняют в кораль не только для переучета, но и для вакцинации, кастрации, забоя и т.п., торбаса на валенки даже близко не похожи, да и изготавливаются совершенно по иным технологиям, и, наконец, «дэска» - это переносная электростанция, готовить еду на которой, мягко говоря, трудно.
Ряд откровенных «ляпов», коими этот «рассказ» буквально нафарширован, остался без внимания старшего коллеги. Оно и понятно, поскольку это – «экспортная» продукция, рассчитанная на столичную публику, никогда на Чукотке не бывавшую и самих чукчей воспринимающую через призму анекдотов или той ахинеи, что периодически, но с завидным постоянством, публикуется в столичной прессе. Итак, по диагонали. «Август был в самом начале. Чудесное время для тундры, когда она расцветает, как весной поля на материке. Ее необъятные полотна пестрели РАЗНОЦВЕТЬЕМ - в глазах рябило…» Для несведущих: в начале августа цветущих растений в чукотской тундре (особенно в окрестностях Певека, где происходит действие) практически не остается, а преобладающим цветом пейзажа является серый. К середине месяца в отдельные годы здесь устанавливается снежный покров, который лежит до конца мая – начала июня.
«Голец - это редкий вид лосося, который есть только на Чукотке, да и то лишь в нашем Чаунском районе… самом северном в России...» Между тем голец – это РОД лососей, по всей акватории Охотского моря добывается в качестве малоценного ПРИЛОВА к более ценной красной рыбе, и в Чаунском районе водится два его распространенных вида, из которых наиболее обычный – всем знакомая мальма. Эндемиков, обитающих в Чаунском районе, расположенном, к тому же, значительно ЮЖНЕЕ многих районов евразийской части России, нет. Здесь же – неизвестный мне «Северно-Ледовитый» океан, в коем плавает этот самый «голец», и загадочные «глубоководные ямы», в которых он нерестится. К тому же, в период нереста ни «чешуя», ни «брюхо» у гольца не «покрываются разноцветными пятнышками» - так уж природа захотела: в это время брюхо у рыбки становится красным, а чешуя продолжает оставаться прозрачной, как и в любое другое время года.
Вот в рассказе Ударцевой появляется и бригадир оленеводов, у которого «к правому карману куртки … привязан нож из оленьей КОСТИ» (годный разве что для вскрытия конвертов. – И.Д.), глаза его были «БУТЫЛОЧНОГО цвета», а недостаток зубов с лихвой восполняла единственная «фикса», поблескивающая на солнце, «как… АЛЮМИНИВАЯ ложка». У другого пастуха, появляющегося через пару страниц, во рту вообще «только один зуб посередине торчал, как маяк в МОРЕ». У третьего – «голос был как скрипящее КОЛЕСО».
Какого цвета бутылку имел автор, в каком море «торчал маяк» и может ли быть «голос» «колесом» - лично мне не совсем понятно. Дальше появляется «юрта», о которой в этих краях, думаю, никто и слухом не слыхивал, поскольку это – жилище степных народов, основу которого составляет войлок.
Лично мне интересно хотя бы раз увидеть описанных Ударцевой чукчей, пьющих «ароматный чай с брусничными листьями». Местные жители с большим уважением относятся к чаю и, как правило, никогда не смешивают его с чем бы то ни было, тем паче - с «брусничными листьями», придающими горьковатый привкус и используемыми исключительно в качестве мочегонного средства. Более того, излишнее потребление отвара листьев этого растения может вконец подавить фрейдистское начало. Возможно, нравы на Севере сейчас поменялись, однако «юколой» никто и никогда здесь, кроме Ударцевой, не называл «ОЛЕНЬЕ сухое мясо». Юкола – это сушеная рыба, как правило, лососевых пород – освобожденная от костей и надрезанная «бахромой». И «ворону» никто и никогда на Чукотке не считал «священной птицей» (ее там мало и водится она только в западной части округа), поскольку для этой цели служит ВОРОН. И подобная «пурга» - едва ли не в каждом из рассказов автора, развешанных в сети!
В уже упомянутой рецензии Н. Красновой есть еще одна характерная «отсебятина» - кусок про «вышитый мелким бисером кожаный чехол для ножа» для пастуха Васи, который ему передает осчастливленная им Таня – чумработница, у которой «тонкие губы цвета темной сливы»: «Это не только очень красивый, но и очень ИНТИМНЫЙ подарок. Потому что чехол, если понимать древний, первобытный язык вещей и их символику, - это символ главного полового отличия женщины, как нож для чехла - символ главного полового отличия мужчины». А старик Фрейд сидит себе в сторонке и ус(мех)ается…
Из той же статьи я, наконец, понял, в чем же СХОЖЕСТЬ творчества А. Ударцевой с таковым В. Солоухина. Цитата: «…Солоухину жалко исчезающих белых медведей. А Ударцевой жалко исчезающих чукчей». И ВСЕ, прошу заметить. Читала ли что-нибудь из В. Солоухина сама А. Ударцева, скажем, «При свете дня» или что попроще, - я не уверен. К слову сказать, в другой статье той же Н. Красновой («Одинокий поэт Тиняков», «Наша улица», № 1 за 2005 г.), имеется другой любопытный пассаж: «…я не побывала там (на «дне жизни». – И.Д.) даже в качестве ЛИТЕРАТУРНОГО корреспондента, как Гиляровский в Москве на Хитровке или как автор журнала «Наша улица» Анжела Ударцева в Магадане...» Чем не «схожесть творчества» нашей землячки и Дедушки Гиляя! Не исключаю, что в недалеком будущем читатели столицы и ее окрестностей будут судить о жизни на Севере исключительно по рассказам «королевы бомжовых тем» (весьма меткое определение в адрес Ударцевой от Н. Красновой!) из Магадана. Как говаривал в таких случаях Александр Сергеич, «О, сколько нам открытий чудных готовит…»
PS: По ветвям! К бананам! Где успех!
И престиж! Еще один прыжок!
Сотни обезьян стремятся вверх,
И ужасен вид их голых жоп.
Игорь Губерман
Игорь Дорогой».
------
Архив:
Юрий Кувалдин
 |
| Ю. Кувалдин |
|
|
--------
Анжела Ударцева
ЧАЙНАЯ ЛОЖЕЧКА ЧАУЧУ
рассказ
 |
| А. Ударцева |
|
|
- Репортаж себе сделаешь, а заодно нам поможешь - свидетелем будешь, когда мы протоколы начнем на браконьеров составлять. А еще с чукчами - настоящими кочевниками познакомишься. Чего тебе там, в скучной конторе сидеть, редакции своей. На жизнь местного населения надо посмотреть.
Не согласиться с Сергеем Петровичем было невозможно, так он увлекательно говорил. Тундра, чем дальше мы ехали вглубь, была буквально испещрена речками с разными чукотскими названиями - Левтутувеем, Лелювеем, Паляваам, Ичувеем, Угаткью... Устанешь перечислять эти чукотские названия. Не успеешь одну переехать, уже в другой уазик «по колено». Но где дорога проходит, там переезды через реку на мелководье находятся - не утонешь, не забуришься. Речек-то много, вот только браконьеры - люди разборчивые. Не ловят они рыбу там, где по закону положено. Тем более удочкой или даже сетью. Их цель - добраться до нерестовой ямы, где арктическая рыба голец мечет икру, и неводом ее черпать. Голец - это редкий вид лосося, который есть только на Чукотке, да и то лишь в нашем Чаунском районе, или, как говорят местные коренные жители, на земле чаучу-деамом старейшем районе этого округа и самом северном в России. Голец, когда в Северно-Ледовитом океане плавает - некрасивый, серятина серятиной, а вот когда этот голец по зову природы спешит на брачные танцы в маленькие речушки, находя поглубже ямки для нереста, то это уже неписаный красавец. Чешуя у него, брюхо покрываются разноцветными пятнышками. Особенно самцы петушатся. Но тут-то их в дни «свадеб» браконьеры и вылавливают. Вот к одному такому нерестовому участку, состоящему из ряда глубоководных ям, мы и ехали. Надо было одолеть еще километров триста. Дорога - одна для всех - и для браконьеров, и для тех, кто их ловит, и порой, на пути нет-нет да встретишь кочующую бригаду оленеводов. Это как на удачу бывает, если тундровики недалеко от дороги ушли в период их перегона стада с одного места на другое.
Маленькие - и черные, и белые комочки, которые я безуспешно пыталась ухватить объективом, стали крупнее. К своему удивлению я разглядела, что кроме серых, темно-коричневых и бело-черных бегали по тундре и вовсе белые олени. Нет, не сказать, что это для меня, северянки, было сенсацией. Но живьем я видела альбиносов впервые. Навсегда запомню, когда бабушка сшила мне торбаза из белых оленьих шкурок.
Она, в свое время сосланная на Колыму как дочь кулаков в одно национальное эвенское село, научилась у аборигенов всему. Обувку она мне прислала в университет. Я тогда в Томске училась. Надевать торбаза как-то стыдно было. Все девчонки в утонченных итальянских, австрийских сапожках, да и парни в модной обуви ходили. Но я все же взяла да и надела эти северные «валенки». И, как оказалось, получилось очень стильно. А когда вскоре узнала весть, что бабушка умерла, так тем более в них всю зиму проходила. И все же кто-то эти торбаза из камеры хранения украл. Больно было, но что делать. Олени, напуганные шумом машины, рассыпались подальше от дороги. Я все еще не раз настраивала свой объектив, но так и не смогла сделать подходящий кадр. Только позже поняла, что зря переживала. Рыбинспекторы, для которых тундра - второй дом, всегда, если встречались им на пути кочевники, останавливались у них. Специально для таких встреч продуктов побольше брали - особенно чая, сахара, ну и водки, как по северному закону, для угощенья. А оленеводы-тундровики, десятилетиями занимающиеся своим промыслом, встречают их как родных, справедливыми зовут, потому что рыбинспекторы мало-мальски порядок наводят, помогают богатство Чукотки сохранять. В тундре ведь, как и в городах, беспределу тоже хватает. Бригада, в которой мы остановились передохнуть, имеет самое многочисленное стадо оленей на территории чаучу - шесть тысяч голов, в то время как в других и меньше тысячи есть. И весь оленеводческий совхоз гордится именно бригадой Ивана Кавучета.
Уазик «прикорнул» возле одной из яранг-времянок. Всего их было три, а еще две палатки - все эти жилища смахивали на грибной «ансамбль». Кочевники, собравшись в круг, широко улыбались рыбинспекторам. В центре и стоял бригадир Иван Кавучет.
- Вождь земли чаучу, - шепнул мне с иронией Петрович.
Чукчи, как правило, маленькие, худощавые. А тут здоровый, выше среднего роста, грубо сбитый и, как мне показалось, лет шестидесяти богатырь. Чукотский Илья Муромец - смеялась я в мыслях. В ветровке с капюшоном, какие в поле носят геологи, с биноклем на шее, к правому карману куртки был привязан нож из оленьей кости, а к левому - обыкновенная чайная ложечка, которая сразу бросалась в глаза.
- Зачем? - спросила я, смотря на кухонный предмет.
- Как зачем, нам без чая в тундре никак. Чем чаще я пользуюсь ложечкой и пью чай, значит, в нашей бригаде все хорошо, а проблем мало. И сахара достаточно.
Супериндикатор жизни в тундре для него эта ложечка. Все обаяние глуповатой улыбки Ивану портило отсутствие половины зубов, а те, которые имелись, походили на клыки с желтым налетом. За исключением одного переднего - золотого, поблескивающего на солнце, как и алюминиевая ложка. Цвет глаз тундровика трудно описать. Легко кинуть слово - зеленые или синие, или даже фразу - глаза бутылочного цвета, серо-голубые. Приглядываться было неудобно, тем более что сам бригадир одаривал меня цепким взглядом. Но глаза его, действительно казались и темно-синими, и угольными, и коричнево-зелеными. И чем сильнее в них всматриваешься, тем больше путаешься в цветовой гамме. Это все равно, что изучать цвет тундры. Спросите меня, какого она цвета, и я отвечу - разного. Ее краски сливаются в единое разноцветное целое. Хочешь видеть тундру зеленой - увидишь, коричневой - пожалуйста, серой - тем более. Необъяснимое дело. В первый раз в жизни я не могла описать цвет глаз.
Сразу к встречающим нас кочевникам не подошла. Немного замешкалась. Петрович, выходя из машины с Михеичем, крикнул мне:
- Прихвати булки три хлеба и печенья. Сахар и чай я потом сам принесу.
Когда присоединилась к стоявшим, то тундровики хором и удивленно произнесли:
- О, женщина?
Я тихо Петровича спросила:
- Чего они рты раскрыли, как будто у них женщин в хозяйстве нет, вон вижу две чум-работницы хлопочут.
- Да не суетись ты, удивляются, потому что из города в тундру ездят только мужики - или водители наливняков везут в другой район горючку, или браконьеры ездят, или мы с Михеичем. Редко, но бывает, в тундру ездят путешественники - то норвежец, то француз.
Ребятня, стоящая поодаль, во все глаза смотрела в нашу сторону. Петрович сказал им про угощенье. И они налетели и на печенье, и на хлеб, как стая чаек. Иван, хлопнув меня по плечу, сказал:
- Пойдем, я тебя со своей женой познакомлю, Ларисой.
Метрах в десяти мирно паслись олени - спокойно щипали себе траву - и белые, и темные. Сколько хочешь - фотографируй. Тут же у кромки растительного покрова, как возле приподнятой зеленой волны растекалась большая лужа крови. Жена Ивана, наклонившись, освежевывала оленя - все руки у нее по локоть были красными. Ей помогал сын (Андрей от ее первого брака). Он отделил голову оленя от туши - шел пар. Глаза у животного были широко открыты и блестели как живые. Их цвет тоже было трудно определить.
- Еда будут! - весело напевал Иван, - этот олень все равно не жилец. Скоро сам бы сдох. У него болезнь - копытка. Хромал и все время отставала от стада, сбив в кровь копыта. А слабый оленя - приманка для волков.
Прозвучал выстрел, отчего я невольно вздрогнула. Стрелял младший сын Ивана. 17-летний Петр шел со стороны кочевья к высокой сопке. За ним увязались и две собаки - обычные дворняги, которых кто-то привез на стан еще щенками. В руках Петя наготове держал ружье. Иван посмотрел в бинокль и поспешно дал мне взглянуть:
- Смотри на верхушку горы, видишь?
Через увеличительные стекла я заметила голову волка. Крупный хищник (здесь, в Заполярье волки бывают размером с годовалых телят) скалил зубы - злился серый хвост, что стреляют и не дают приблизиться к оленям.
- Уже трех волков за два дня убили: звереют. Главное, бы патрона хватило.
Иван говорил на русском с акцентом, многие слова не договаривал, а то и склонения путал, когда не надо было, то во множественном числе говорил и наоборот. Вместо «патронов» говорил «патрона». Меня не раз спрашивал так: «Ты откуда приехал?». Но понятно, что он не специально коверкал слова, поэтому мне и в голову не приходило поправлять его.
Запах крови и свежего мяса витал в воздухе. В алой лужице, которую еще не впитала в себя земля, играли озорные лучи. Солнце в тундре - редкий гость, но неправда, когда говорят, что полярное светило низко светит над землей. Нередко оно высоко поднималось над тундрой. И у Ивана тогда настроение поднималось. И для кочевья хорошо - яранги просушатся, и валежник, лежащий у их входов тоже быстрее высохнет, нежели когда просто ветром обдувается. Такие дровишки в самый раз для костра. То, что за мной наблюдали кочевники - кто из яранги выглядывал или парусиновых палаток, кто у костра сидел - я не придавала значение. А когда вытащила из кармана свой маленький фотоаппарат-цифровик, Иван даже зубами защелкал.
- Пойдемте, я вас возле оленей сфотографирую, - предложила ему, - как вас по отчеству?
- Зачем отчество - насторожился оленевод, - не люблю отчество Федорович. Вообще никакие не люблю. Иван и все! Некрасив имя, что ль? Какая тебя звать?
И услышав мое имя, подошел к одному крупному оленю, стал гладить его по брюху.
Тот как спокойно щипал траву, так и не дернулся. А когда я стала приближаться, насторожился. Рога к земле, а глаза на меня скосились. Иван очень любил фотографироваться. Я уже сделала снимков пять, а он все махал рукой: «Еще давай! Еще! В Москву, газету пошлешь, да?». Потом жену свою позвал. Она покачала головой, все так же сгибаясь над тушей и вырезая ножом печень у оленя. Но Иван что-то грозно ей на родном языке сказал, вытянув потрескавшиеся губы трубочкой. Та сразу кинула нож возле туши. По дороге к нему сломила веточку карликовой березы (и как этот с размером подосиновика стелящийся тундровой кустарник осмелились березкой, хоть и карликовой, назвать - ума не приложу), тут же бросила. В черных глазах-бусинках вспыхивало беспокойство. Все стыдилась, обтирая о подол замаранные кровью руки, она старалась как можно ниже опустить голову, чтобы только в объектив не смотреть. И снова ушла, не успев я щелкнуть фотоаппаратом, и стала возиться с оленьей тушей.
- Стадо у меня большой, - говорил Иван и плавно сделал рукой круг, будто стремясь всех оленей в свою ладонь посадить, - мы на мясо оленей мало пускаем. В основном тушенкой, окорочками, которые из райцентра привозят, питаемся. Нас получше снабжать продуктами стали. И мы добром отвечаем. Только что нередко продукты просроченные бывают, даже чай. Ты там напиши про нашего директора совхоза, поругай его, что продукты - испорченные. Сама сидит в конторе, штаны протирает. А была простым трактористом. У меня в бригаде работал. Сейчас зажирела - в два раза больше стал. Выбраться бы мне в город, я его бы плетью отхлестал, чтобы про нас, работяг, не забывал. Я, вон, и сына своего не пожалел. Какого? Нет, этот младший сговорчивый растет, тот, который с Ларисой - Андрей, не мой. У нас с ней только Петька младший - общия. Я его на Таньке, чум-работнице женю. Петька ее любит, он ее уже пробовал. Та его на год старше, 18 ей. Она внучка Миши-ветеринара. А есть еще у меня старший - Васька. Тот - паразит. Наше племя чаучу позорит. Я его из бригады выгнал - в самую слабую бригаду определил. Там оленей шестьсот, что ль. Нищета. Раз отца не слушается, пусть сам жизнь ищет. Ну щас мясо будем есть.
Потянуло дымком, «приправленным» свежими сильно пахнущими травами. Возле одной из яранг над костром висела кастрюля. Там и хлопотала Ларисина помощница -Таня. Она месила лепешки. Лицо у нее было задумчивым. Улыбалась она редко, но все делала с такой покорностью и старанием, что на ее настроение мало кто внимание обращал. Вспомнив разговор Ивана про нее, я рассуждала про себя, что вот скоро выйдет она замуж за пастуха Петю, будет еще одна чукотская семья. Дети будут, вырастут, тоже кочевниками станут. Может быть. А у Тани и Пети, хоть и молоды они, место в жизни определено - жене быть всю жизнь при очаге, оленину варить, одежды из шкур шить. Пете пастухом работать, а потом, глядишь, и отца сменит, бригадиром станет. Так все и ведется под этим вечно холодным солнцем в тундре. Только как-то складно у меня все получалось. Идиллия прямо-таки. Таня вдруг повернулась в мою сторону и, сощурив и без того небольшие глаза, долго на меня глядела, будто мысли мои подслушала и осуждала. Оглядывалась она, как зверек, только почему? Я тоже не спускала с нее глаз. Тонкие губы цвета темной сливы вдруг скорчились, рот Таня быстро закрыла рукой, удерживая нахлынувшую рвоту, и пулей побежала за ярангу.
Точно, беременна. Знать, скоро быть свадьбе. Мальчишки, резвящиеся у костра, не придали значение резким движениям Тани. Они резвились, найдя себе занятие. Из хлеба катали шарики и зацепляя их тонкими прутиками, поджаривали на костре. Лариса, поджидая у костра девушку, цыкала, шипела на них. Из кармана она достала небольшую коричневую лепешку - мука с травами и кореньями перемешанная и запеченная. И когда Таня вернулась, то дала ей эту выпечку. Та кусочек взяла в рот, а остальное положила в карман.
Мальчишки же не унимались - чайки чайками. Их отгонишь, а они снова за свои проказы принимаются. Все как один мальчишки бегали в резиновых сапогах и легких куртках. Каникулы еще были в своих правах, и дети многих оленеводов до начала учебного года живут в тундре. Тут им приволье, хотя, может быть, нет таких интересных занятий, как игры на компьютерах, просмотр мультиков. Тут и книжки-то ни одной не найдешь. Из картинок только в яранге видела старый портрет Брежнева - его Иван любит. Зато ребята тут за лето чукотский, свой родной язык, хорошо изучают, так, что потом учителя нарадоваться не могут. И с отцами рядом, а кто и с матерями. А потом кто в школу, кто в интернат до следующего лета, если оба родителя - кочевники. Оленей-то круглый год пасти надо. К костру подошли Михеич и Петрович. Они на время уходили к машине, брали продукты, говорили о своих делах. Присели у кипящей кастрюли на служащие стульями тряпки. Петрович, как всегда, много говорил, Михеич, хоть и старше по должности, но больше помалкивал, аккуратно нарезая сало - закуску. Я хотела к ним присоединиться, но Иван сказал, что я должна со всеми членами бригады познакомиться и сфотографировать их обязательно. Подвел меня к одному старику - у того только один зуб посередине торчал, как маяк в море.
- Его тоже просто зови - Миша.
Миша был старше Ивана на двенадцать лет. Ивану - 46, а не шестьдесят, как я считала. А Мише - 58. Специально уточнила. Но для чукчи 58 лет - это уже почтенный возраст. Если в свои 46 Иван Кавучет выглядел на все шестьдесят, хоть и богатырь. То Михаил Метеут смахивал на древнего 80-летнего старца. Долгожителей среди чукчей не бывает. Они физически стареют рано - редко кто до 65-70 лет доживает. Браки у них ранние - им разрешается с 14 лет детей делать. Смертность потому что среди аборигенов высокая. Особенности национальной жизни.
Чукча Миша со мной в свои 58 разговаривал так, будто чувствовал близкий закат. Мудро, с расстановкой, но во всей речи сквозило подчинение своему вожаку - Ивану.
- Он у нас молодец, - звучал неторопливый рассказ чукчи, путающего еще похлеще бригадира многие слова. Но я воспроизвожу его безо всякого коверканья русского: - Поголовье сумел увеличить. Оленя мы забиваем раз в неделю, а то и в две - и из самых слабых. Выбраковка стада это называется. Сейчас их тем более меньше трогать надо - до кораля, когда переучет - учет, спиливание рогов, отбивка самок от самцов и массовый забой происходит. Но в эту корализацию совсем мало оленей на продажу забивать будем. Пока власть к нам лицом повернулась, продуктами нас губернатор Абрамович снабжает, надо пользоваться случаем. Оленю сейчас самое приволье. Жир нагоняет. А резвится как - это они за грибами охотятся - для них грибы самое лакомство, ну как для тебя, наверное, шоколад или пирожное, да?
Я кивнула, усмехнувшись. А потом спросила:
- У вас альбиносов много в стаде. Такие красивые!
Но Михаил не поддержал мое восклицание, а наоборот, вспылился:
- Это со стороны кажется красиво - несведущим. А они, как уроды среди людей. Если у человека руки нет, или обеих ног - это хорошо, этому разве радуешься? Альбиносы для нас - крах. Они - декоративные, но веса нужного не набирают, и очень слабые они. Если выбраковка или забой делается, то в первую очередь среди них. Сорняк это. Да, можно согласиться, что красиво - белые, сказочные. Но нам нужны сильные олени и сильное потомство. А отчего они, уроды, рождаются? Скрещивать нам надо своих оленей с оленями из другого стада - не с нашего совхоза, а которые, к примеру, в соседнем районе пасутся. Свежая кровь нужна. А когда все время родичи с родичами - это ерунда получается. Вот в следующем году надо маршрут так определить, чтобы до границы соседнего района дойти, с тамошними кочевниками встретиться.
Интересно его было слушать. Как я узнала, его мать была обрусевшей украинкой, но хорошо разговаривала на чукотском. В бригаде Миша был за ветеринара. Совхозный зоотехник не всегда имеет возможность (или как говорит бригадир - ленится) выехать в бригаду за сотни миль от конторы. Приезжает уже к месту корализации, а она всегда недалеко от национального села проводится, когда кочевники на стан возвращаются.
С трактористом Гришей я переговорила о запасах солярки. Трактор - тяговая сила для всей бригады. С помощью него весь инвентарь, продукты, горючка, яранги с одного кочевого места на другое перевозятся - и так все лето в пути, пока до стана, сделав большой круг, тундровики обратно не дойдут. А к стану вернутся, после корализации снова кочевать уходят, правда, не на такие большие расстояния, как летом. И до весенней корализации олени снова вкушают свободный воздух и добывают тундровую еду из-под снега. И так из года в год. Свой цикл жизни. Чум-работницы поделились рецептами, как печь «камле» - чукотские лепешки (что заменяет в тундре хлеб) на оленьем жиру. Для этого размалывают кости оленя и вытапливают внутренний мозг. И таким жиром пропитавшиеся лепешки становятся особенно вкусными. Ни в одном ресторане мира такое не отведаешь. Про коричневую травяную лепешку же спрашивать не стала, женская интуиция подсказала, что к чему. Посидела и в яранге. Очаг там называется «пэнкивэт». Но во времянках он не такой, как в становой яранге. Если только дождь идет, то разводят костер посередине юрты, а так - на улице и чай кипятят, и еду варят. В самих времянках не так уютно, как на стане - они не такие теплые, не обшиваются шкурами, а если и есть шкуры, то просто валяются на земле. Лежат и спальные мешки. Спят все, как попало. В зимний выпас оленей, конечно, кочевники серьезнее обустраиваются, утепляются и сами, надевая кухлянки, торбаса, малахаи, брюки из шкур. А сейчас они больше похожи на обычных деревенских жителей - национальной символики в одеждах практически нет. Легкие куртки, спортивные китайские штаны - так, как говорится, лишь бы чем прикрыться. Больше времени они проводят на ногах, особенно, когда волк звереет. И лучше немного днем на солнышке часок-другой вздремнуть. Тундра для них и кормилица, и родной дом, как для кого-то дорогая сердцу улочка, двор.
Ветер подул, и зашептала тундра, стала развеваться ее шевелюра. Но солнце с матовым налетом по-прежнему высоко светило в небе, маяча между хмурыми тучами.
- Быть дождю к вечеру. Надо валежник в ярангу занести. Чтобы не промок! - воскликнул Иван, и скомандовал ребятам заносить хворост под укрытие.
С одной стороны от кочевья отчетливей слышался шум реки - она устремлялась стрелой к сопке, где выразительно ее огибала и исчезала за поворотом. Там за сопкой открывалась нерестовая долина - сейчас она вся плескалась в солнечных лучах и казалась нетронутой и неприступной.
- Пошли чай пить, - сказал мне Иван, когда я, увлеченная экскурсией по кочевью, хотела заглянуть в самую крайнюю палатку - из нее торчали ноги в кирзовых сапогах.
- А там кто? - спросила я.
- Еще один оленевод, но его не надо трогать, - он с ночи отдыхает, - оленей от волка стерег.
Иван это произнес чуть ли не шепотом, и можно было удивиться острому слуху того, кто лежал в палатке:
- Если бы доверяли стеречь!
Голос был как скрипящее колесо.
- Иди к костру! - резковато сказал мне Иван и слегка толкнул в плечо.
А сам направился в палатке. Он обернулся посмотреть, пошла ли я к костру. Я заметила его выражение лица - вот теперь глаза были темными, как уголь. Губы сжаты, отчего лицо еще сильнее посуровело. И не шел он, а словно подкрадывался, вжав в себя шею. Сделав один шаг к нему, я тут же спасовала.
Петрович с Михеичем вовсю наяривали сало, угощая им и детей, и взрослых. На оберточной бумаге стояла и початая бутылка водки. Но Петрович водку не пил, только Михеич. Из местных тоже все отказывались.
- Петь, может налить? - предложили сыну Ивана.
- Не, потом долго хотеть будется, болеть будется.
Так говорил и Миша, хоть с бутылки глаз не сводил и все гонял во рту кусок сала, стараясь его зацепить покрепче единственным зубом. В конце концов, проглотил его, а потом чум-работнице Тане сказал:
- Олень в кастрюле уже закипела.
Все ждали, когда же можно есть мясо. Таня спросила Ларису, заваривавшую тем временем чай:
- Теть Лариса, можно?
Та кивнула. Мальчишки в ладоши захлопали, завизжали и стали друг другу рожицы строить. Я тоже сглотнула слюну, потому что на запах свежего мяса и лука реагировал желудок. Но Петрович мне шепнул:
- Лучше не ешь. Иван нам дал с собой оленины, мы сами супик к вечеру сварганим. А это мясо полусырое. Понос прохватит.
Я вначале думала, что Петрович шутит, но он говорил серьезно, и подал мне кусок хлеба с салом.
Я лишь печально вздохнула, а сама наблюдала, как кочевники, не успев чум-работница снять с костра кастрюлю, влет уминали куски мяса, хлебали сурпу. К костру приблизилась и кошка. Мальчишки ее звали «Чуча» и кидали ей маленькие кусочки мяса.
Михеич все же налил себе немного сурпы. Лицо у него от водки раскраснелось. Он взял в руки бутылку и произнес:
- Где там Иван? Одному-то мне как пить. Может, две капли, Петрович?
Но Петрович отказался наотрез, даже насупился. Отказался даже не потому, что был за рулем. В тундре многие водители позволяют себе «под мухой» ехать - традиция, что ли такая, хоть по большому счету, если ты за рулем, то где бы ты ни ехал - пить нельзя. Но докажи это трассовским водителям. Но у Петровича был другой принцип - он уже как четвертый месяц вообще не пил, и не хотел начинать. Дал слово, что без спиртного до Нового года продержится, а сейчас только август. Петрович выпивку чтением книг заменял - дома, конечно. Особенно стихи Омара Хаяма уважал и мог читать их всю дорогу. И еще предсказаниям Нострадамуса верил. В жизни этот зрелый волевой мужик не всем друзьям и родным верил, а вот Нострадамус ему в душу запал. И если хочешь поспорить с Петровичем, вскипятить себе кровь, то заведи речь о том, что Нострадамус был не прав. Петрович был упрям, как боров. Своими большими с трудовыми мозолями руками размахивал, будто он ветряная мельница. Михеич, хоть и влиятельнее Петровича по положению - начальник, но с коллегой не связывался, даже в рыбинспекторских делах, если спорные моменты возникали, то соглашался. Петрович всем нутром ненавидел браконьеров, не шел с ними ни на какие переговоры, был непримирим и штрафовал без жалости. Это Михеич мог где-то войти в положение браконьера, понять, что кто-то из нарушителей преступает закон, потому что семья большая, детишек много, но все равно оглядывался на своего подчиненного. А тот жалость не допускал. По его мнению, если человек нарушил закон, значит должен отвечать на полную катушку. Рыбные запасы надо сохранять, хотя бы вот чтобы резвящиеся пацаны, когда вырастут, знали, что такое рыба голец. «Раз пожалеешь, а они все нерестилище выгребут. Как лопатой землю - так они рыбу гребут, мерзавцы!»
Иван, присев у костра, рассказал рыбникам, что сегодня ночью, гоняя волков, видели, как три вахтовки в сторону нерестилища проехали. Петрович даже на ноги вскочил, словно ужаленный. Изводясь в ярости, он кричал:
- Ну что им неймется, лезут паскудцы к нерестовым ямам - ну я им завтра устрою! На нерестилище не то что ловить рыбу нельзя, но и находиться запрещено.
Пока Ивана не было, я слышала приглушенные стоны, доносящиеся из крайней палатки. Я поняла, что там что-то произошло. Но Иван вернулся веселый, только часто потирал руки о штаны, будто хотел грязь вытереть. Но неожиданно для себя я заметила на чайной ложке, висящей на веревочке, две стекающие капли крови. Хотелось думать, что это оленья кровь, но в душе поселилась тревога. Да и сам Иван, демонстрирующий свою бодрость, когда стал отвязывать ложечку от кармана, быстро и украдкой вытер подолом ветровки эти капли крови. Брови у него были сведены ко лбу, на лице появилась брезгливость, которая никак не может возникать у чукчей к оленьей крови. Они ее и пьют, и лечатся ей, и варят ее. Но Иван снова принял веселый вид и стал помешивать в кружке с чаем ложечкой. Сахара он положил целых четыре ложки, в то время как другие позволяли себе не больше двух. Мясо, которое он резко разрывал руками на крупные куски, жевал недолго, хоть оно и было полусырое. Толкнув в бок Петровича, спросил:
- Чего не едите?
Тот прямо сказал:
- Иван, ты же знаешь, что наши городские желудки к такой пище непривычны. Мы ж тебе всю тундру обдрыщем.
Иван усмехнулся - обижаться, слава богу, не стал, понимая, что мы не со зла или из-за каких других помыслов не участвуем в важном процессе тундровиков. Чукчи - очень гостеприимный народ, и если не поешь - значит, врагом будешь. Но никто так, к счастью, из наших знакомых кочевников не рассуждал. Тем более что мы с Петровичем в голос нахваливали ароматный чай с брусничными листьями. Иван, выпив чай и снова привязав чайную ложечку к карману, сказал:
- Теперь можно и выпить.
Михеич потянулся было к бутылке, но Иван сам налил себе до краев полную кружку - и выпил одним махом. И не поморщился. Прямо по-русски, влив в желудок граммов двести «огненной воды». Да, чему-чему, а водку пить русские мужики научат хоть кого - лучше, чем голландцы и англичане учат корабли строить. Михеич ему сало подал, но тот, отложив кусок в сторону, закусил олениной. От выпитой водки у него появилась испарина на лбу, а глаза замаслянились. Петрович спросил:
- Ты опять разборку учинил?
Но Иван его срезал:
- Все заметишь, острый глаз. Как вы там говорите, не твое собачье дело. Надо так, он вчера чуть трактор не сломал. Кричит собак мало в кочевье - всего две. Трактор не нужен. Оленей надо запрягать.
- Ладно, не кипятись, я к слову спросил, давно не видел его - жив или нет, вот и спросил.
- Жив, я вперед его умру, нежели он.
Непонятный разговор закончился. Первым подал знак Михеич. Он сказал спасибо за угощенье и встал. Высокий, с широкой, как лопата спиной, он был похож на медведя, привставшего на задние лапы.
Попрощавшись с кочевниками, отправились в путь. Иван дал нам с собой оленины. Петрович ему сунул еще бутылку водки, дал сахара, чая, еще хлеба и печенья. Печенья у нас было целых две коробки, столько же и хлеба - так много, потому что перед отъездом в рейд, рыбинспекторы заезжали подделать двигатель в золотодобывающую артель «Чукотка». Ее председатель Леонтий Милинский всегда помогал рыбникам, потому что так же всем нутром ненавидел, как и Петрович, браконьеров и вообще всяких лоботрясов. Всю жизнь привыкший добывать тяжелый старательский хлеб горбом, Леонтий Илларионович помогал и запчастями, и продуктами, и топливом рыбинспекторам. Он знал, что рыбинспекторы в пути будут обязательно делиться и с аборигенами.
Я уже допивала чай, сильно пахнущий брусникой, а как я считала, тундрой, когда рядом присела Таня. Очень близко прижалась ко мне, озираясь - не следит ли кто за ней, и стала открывать мой карман. Вообще-то мне не приходила мысль, что эта девушка может быть воровкой. И сейчас, когда Таня лезла в карман, все равно не могла так думать. И верно, девушка стала запихивать мне сверток в карман, а на ухо шептала:
- Прошу, передай этот чехол для ножа Васе. Вы все равно мимо будете ехать. И скажи, что люблю сильно, соскучилась. - Из глаз Тани брызнули слезы - капельки цвета незрелой брусники. Еще тише девушка выдавила из себя: - А еще скажи, что ребенок у нас с ним будет.
Я удивленно спросила:
- Так Петя же?
Та меня на слове оборвала:
- Тот только пытался, подкрался ко мне, когда я спала. Но ничего не было. Просто Иван нас в этот момент увидел, и сразу сватать стал. А Петька героем ходит, делает вид, что у нас было что-то с ним. Перед отцом стыдно признаться, вот и куражится. Не люблю я его, и он меня тоже. Он и не знает еще, что такое любовь. Васька уже три месяца как не с нами, третий месяц я и беременна.
Так же тихо Таня и ушла.
Кочевники нас как встречали хором, так все дружно и провожали. Поблескивала на боку у Ивана ложечка - не только индикатор жизни, но и души его, получается.
Все мне думалось, что следы крови так на ней и остались, хоть и вытирал он ее тщательно, и сахар ей в чае размешивал. Только кого он избил - знал Петрович, заводивший странный разговор у костра.
Мы уже отъехали от кочевья на метров двести. Я еще смотрела на яранги и не заходила в будку. И тут вижу, что бригадир отчаянно машет руками, бежит за машиной. Я стала сильно ударять валявшимся возле меня сапогом по будке, чтобы сидящие в кабине и услышали меня, и увидели в боковое зеркальце. Уазик остановился. Петрович выглянул из кабины, вопрошая глазами. Я ему жестом указала на бегущего бригадира. Тот, добежав до машины, спросил у рыбинспектора:
- Где он?
- Кто?
- Федор.
Видно было, что Иван сильно злился и места себе не находил - кулаки то сжимал, то разжимал. Петрович сказал:
- Я его не видел.
Тогда Иван поднял голову к кузову и спросил у меня:
- С тобой никого нет?
Я автоматически покачала головой. Хотя, честно говоря, в будку еще даже и не заглядывала.
Иван, бурча что-то на своем языке, отправился обратно. Петрович снова нажал на газ, но, проехав около километра, остановил машину и залез в кузов. Я по-прежнему не входила в будку и, конечно, замерзла от усилившегося ветра так, что губы, как Петрович сказал, посинели. Меня что-то удерживало открывать будку. Петрович это сделал сам. В углу сидел пожилой человек. Весь сжавшийся в комок, он грустными глазами смотрел и на инспектора, и на меня.
- Ну, здорово, - сказал ему Петрович так, как говорят только хорошо знакомым людям.
- Здорово Сергей, здорово и начальнику твоему Григорию Михеевичу, - тихо промолвил старик и протянул смуглую, с тонкими пальцами руку.
- Че-то ты совсем, как сухарь, ссохся, Федор. Раз залез в машину, знать, где-то неподалеку стоит бригада внука.
Старик кивнул.
Федор, Федор - это имя я уже слышала - за костром. Я сначала посмотрела на опухшее лицо, на разбитый нос, с засохшей под ним кровью, а потом мой взгляд упал на кирзовые сапоги - да это же тот человек, который лежал в палатке. Все кочевники в резиновых ходят, и только один раз я кирзаки увидела - торчали они из палатки. Как не запомнить.
- Хорошо тебе физиономию украсили, ладно, пошли к нам в кабину, здесь девушка едет.
- Да я ее не съем, лучше здесь посижу, тут посвободнее, а то у меня грудь болит. Федором меня зовут, Федор я Кавучет, трусиха, - и старик подал мне руку.
- А вы брат Ивана? - спросила я, и притронулась к холодной ладони старика.
- Отец, не хочешь! - крикнул Петрович. - Он Ивана во сколько сляпал? В тринадцать. Ну ладно, в четырнадцать, вот и не сильно они по возрасту отличаются.
Потом инспектор мне сказал:
- Ты аптечку из черной сумки вытащи, поищи там таблеток подходящих. Аспирина, что ли дай, цитрамона, пенталгина, чтобы ему полегче стало. Да и голодный, от гордости своей помрешь. Нет бы к костру подойти, оленины пожрать.
- Меня никто не приглашал, - с обидой ответил старик.
- Министр нашелся, с каких пор в своей бригаде чужим стал? Сына бояться стал.
- Сын силой берет, а речей моих слушать не хочет.
- Вы оба - не подарок, делите все что-то между собой, а еще племенем чаучу себя называете, - и, обратившись ко мне, прежде чем выпрыгнуть из кузова сказал: - Дай ему поесть. Сало там, простокваша, все что найдешь. И попробуй не поешь, дед! Высажу из машины!
Раздался рев мотора - уазик сильно дернуло в сторону, потому что, скорее всего, Петрович нервничал, когда заводил машину. Он хоть и ругался на старика, но с необъяснимой болью - глаза его излучали грусть, а не раздражение.
Тоже прижавшись спиной к стенке будки, я смотрела на профиль пожилого оленевода: немного вздернутый нос, перебитый в нескольких местах, из-за чего хрящи неправильно срослись; скулы выпирали, как скалы над водой и были темно-коричневыми - цвета сопок, которые полукругом, под стать конвоирам, замыкали тундру и не давали ее растительным полотнам прорваться наверх. Зеленые реки только огибали горы. А сами сопки были голыми - с серой прослойкой. Будто навалены они были, как кучи, огромным медведем при нужде. Глаза у Федора были черные, но с маленькими, словно осколками, коричневыми капельками - как в миниатюрном калейдоскопе. Старик жевал сколотыми зубами губы, вокруг которых была тонкая пенная кромка. Прежде чем дать ему таблетку, сунула ему в руку платок:
- Вытрите нос, у вас кровь течет.
Потом старик и лекарства выпил. А вот есть не стал, категорически отказывался. Только вжался еще плотнее всем тельцем в угол. Но глаза не закрывал, значит, беседовать с ним было можно. И я его спросила:
- Вы с нами в рейд поедете?
Тот усмехнулся:
- Нет, браконьеров ловить - не моя работа. Это вон пусть командиры делают. Они деловые мужики. Я по пути с вами. До бригады, где у меня внук работает, доеду. Тут недалеко.
- Это Вася, сын Ивана?
- Да, изгнанника, - тихо ответил он.
- А почему его Иван выгнал? - спросила я.
- Васька ему не подчинялся. 22 года парню - сам себе на уме. Он и в армии год служил, но потом отозвали, в бригадах людей не хватает, а олень не может ждать. Его каждый день пасти надо. Нет, я Ваську перед Иваном не оправдываю. Что лентяй - с этим согласен. Но он другой, не такой, как Петька - пустышка. Даже чукотского языка не знает, не хочет знать. Волков он стреляет - да не из-за того, что оленя надо стеречь, любит он стрелять. Магнитофон тоже любит, всякую там иностранную музыку. А свои песни стесняется петь, будто и не чукча вовсе. Подсмеивается, когда с бубнами земляки поют и танцуют. Совсем своих корней не чувствует. Все ему модное подавай, а мы, значит, отсталые, что в шкурах зимой ходим. На Ваську одна надежда.
- Это как понять? - старалась я деликатно спрашивать.
Хрипловатый голос продолжал:
- Ванька - предатель. Нет, не потому, что меня с поста бригадира сместил, и директор совхоза ему - не указ. Это ерунда. Можно сказать, я свое отработал. Ни в этом дело. Путь мы свой потеряли, свой путь! Стыдно называть себя чаучу. Есть чучи прибрежные - чучи их называют, а есть тундровые - чаучу. Мы всегда были сильнее береговых, занимавшихся ловлей рыбы. Потому что нам из поколения в поколение приходилось преодолевать большие расстояния, выпасая оленей. А прибрежные больше на одном месте находились. Их совсем уже мало осталось - чучей.
Я внимательно смотрела на Федора. Его глаза вспыхивали, как горящие угольки.
- Кто я - Федор? Не так это. Когда паспорт надо было получать, то мне придумали имя. Ваша советская власть. Многие мои земляки свои фамилии выговорить не могли, вот на русские и меняли. Петровы, Сидоровы, Васильевы, Самойловы. Какие мы Петровы-Сидоровы? У моего отца ни имени, ни отчества не было - Кавучет, да и все. И я был Кавучет. У Васьки и Ваньки тоже Кавучет. А Петька, паразит, на Кочетков по созвучию поменял. У меня и сейчас отчества нет, и в паспорте нет - не стал я придумывать, хоть и просили. Зачем мне ваши русские привычки. Нам главное, фамилия есть и ладно. Река от одного участка до другого течет под одним названием - и в этом теченье ее жизнь. Зачем русские на нашу землю пришли. Русские, украинцы, татары, белорусы и другие - только кровь нам смешали, водку пить научили. Мы ведь на чужие земли ни в какие походы не ходили.
- Но ведь и многому хорошему вас научили, - слушая Федора, заметила я.
- Не спорю, но француз свою фамилию на английскую не поменяет, а англичанин на французской земле не станет свои порядки наводить. Путь вы у нас забрали. Это наше дело, как бы мы жили, как и когда бы умерли - раньше, позже - это личное дело нашего народа. Вот не стало бы нашего народа, тогда и творите, чего хотите. Как древние цивилизации исчезали, а на них новые зарождались. Нет, вы русские во все вмешались - раньше под советским флагом, сейчас - черт разберешь под каким. Посмотри, главные посты чукчи занимают ли на своей Чукотке? Ладно, я уж верхушку не трогаю - Правительство ЧАО с пришлым Абрамовичем. Даже в районах редкое явление, чтобы чукче ответственное дело доверили. Мы для вас кто? Всего лишь герои анекдотов: чукча не дурак, чукча думать умеет. А чукча ведь переводится как воин! Только если мы еще с казаками в древности воевали, то потом перестали. Они поняли, что надо хитростью нас брать. И стали нас строить, жизни учить. И сейчас вы все организовываете, реорганизовываете. Зачем нашим дети школы цивильные? Были раньше красные яранги, грамоте на месте обучались. Органично все было. Рядом ребенок подрастает, всему с детства учится - и языку, и промыслу. Нет же, детей в школы, как стадо оленей, гонят, в интернаты запирают. А что из этих учеников-чукчей потом получается? Ты в городе живешь, видишь их - обрусевших, оцивилизованных. Вырастают и дальше что? Спиваются - и молодые, и старые, потому что генное развитие нарушено, теряются они в городе, не приспосабливаются они к городской жизни. Единицы только. Вот я пенсию получаю, казалось, живи себе, дед, в городе, в потолок плюй. Не смогу - или тоже пить начну, или со скуки через два дня помру. Нету никакой национальной политики - это только чины за счет красивых речей с заботой о нас, якобы с заботой, деньги из того же федерального центра получают. А на самом деле всеми этими попытками сохранить наш промысел, традиции, по-прежнему, как и при советской власти иждивенцев из нас делают. Все приручают нас, тыкают носом, как жить надо, программы разрабатывают. Раньше у нас никаких программ не было, а жили мы лучше, без всяких благодетелей. Не было бы здесь богатых мест - нефти, золота, рыбы, давно бы эти благодетели отсюда деру дали, и про свои бы речи забыли. Богатства природные манят, есть чем поживиться. А нас надо как бы облагодетельствовать, чтобы доступ к богатствам иметь. Не сгонишь же этих чукчей в одну яму, не закопаешь. Не убийцы ведь русские, а гуманисты. А мы при нынешней жизни давно уже в агонии корчимся. Только сами делаем вид, что живы, а чужеземцы тем более краше речи распевают о том, что сохраним традиции аборигенов, поможем и приумножим их богатства. Тьфу-ты! В каменные стены всех стариков чукчей, в благоустроенные квартиры надо определять. Не надо мне этого комфорта. Тундра - это мое, здесь не задыхаюсь. Небо сверху, как потолок, не давит. Привык спать в яранге или под открытым небом, если тепло, есть оленье сухое мясо - юколу и даже сырые грибы. Нравится мне их вкус.
Я слушала старика, не перебивала. Но так и подмывало меня ему съязвить, сказать, что «из ума выжили, старче», когда он говорил:
- Вы кто - пришлые. Варяги. На землю нашу пришли, свои правила ввели - дома высокие построили, котельные. Нет, ради бога, живите, но зачем было нас приучать к вашим языкам и обычаям. Почему, наоборот, вы не знаете нашего языка. Ненадобно? Почему Новый год не по-нашему отмечаете, не ходите в кухлянках и малахаях в свои театры?
Я все же не сдержалась:
- Не пришлая я. Во втором поколении северянка. Мама моя колымчанка, я и сестра - тоже. А бабушку, как молодую, сослали на Колыму, потому что родители были кулаки, так она и осталась жить на Севере. Муж раненый с фронта пришел, долго не прожил. Восьмерых детей практически сама на ноги поднимала. В национальном селе Гижига среди эвенов ее и похоронили. А мне, по-вашему, куда топать, если это - моя Родина?
- На родину своих предков. Откуда родом твоя бабка, отец или дед?
- Бабушка вроде из Казани, отец мой из Севастополя, его отец - с Алтая. Разорваться мне, что ли? Да и нет у меня к тем местам духовного притяжения. Как говорят, где родился, там и пригодился. И Север, где я живу - это же тоже Россия, а я его гражданка Севера, и вы России гражданин. И можете где угодно жить.
- Ты не обижайся. Все это утопия, что я говорю, думаешь, не понимаю, умом тронулся и плету чушь. Нет, но если без эмоций глубоко в себе покопаешься, то согласишься со мной. Только ничего уже не изменишь, я просто похороны по укладу жизни своего народа на ходу справляю. Сбились мы с пути, как олени разбегаются кто куда, когда у стада вожака нет и поодиночке от болезней или клыков волчьих погибают. Не держимся мы друг за дружку. Идем прямо в сторону смерти. Были чукчи, и скоро не будет чукчей. Или это уже будут другие чукчи, как внук Петька, который всего национального стыдится. Малахай - позор, норковая шапка, кожаная куртка - это для него хорошо. Даже фамилию сменил на русскую. Русские сильные, русские - победили. Без всякой войны, духом победили.
- Но если вы все понимаете, почему с сыном конфликтуете? Все же он стадо многочисленное держит, - вставила я.
- То-то и оно. Стадо - многотысячное, прирост есть. Мог бы и отдельно от совхоза жить. Нет, все для начальства старается. Не спорю, ему и продуктами директор хорошо помогает, и с запчастями. Но вся работа Ваньки - это служба, а не образ жизни. Предатель он и все! Были воронами, стали курицами домашними. Не хочу больше говорить, смысла нет.
«При чем тут вороны?»- возмущалась я про себя, а потом вспомнила: ворона - это символическая птица чукчей, как у эвенов - журавль. Только ворона в отличие от чукчей - долгожительница. Может, потому, что свой образ жизни никогда не меняет? Такая бы мысль старику Федору понравилась бы. Но старик попросил больше ни о чем не спрашивать - разговор его утомил. У него своя философия - хочешь, принимай ее, хочешь - нет. Я вытащила из кармана сверток Тани, разглядывала вышитый бисером кожаный чехол. Контуры реки, сопок, и яранги. Все было так трогательно и главное, в этом изделии, в каждой ниточке и бусинке жила любовь. Я аккуратно завернула подарок в тряпку.
Через полчаса бороздящий бескрайнюю тундру уазик остановился. Было уже около девяти вечера. Но небо и не думало темнеть - солнце, наоборот, разлилось по синеве сияющим платком, высвечивая вспухшие вены туч. К машине подбежал молодой паренек и, увидев в кузове старика, заулыбался и помог деду слезть на землю. Разговаривали они с ним на чукотском. Вася что-то ему возбужденно говорил, все время показывая в одну сторону рукой. А Федор вздыхал, кивая головой. К ним подошли инспекторы. Петрович взъерошил Ваське и без того косматые волосы. Тот лишь пригнулся под крупной ладонью рыбника. У этого кочевья была всего одна яранга и палатка. Кроме Васьки было еще двое мальчишек лет двенадцати. Ваське хоть и было двадцать, но выглядел он тоже подростком. Я уже без предупреждения, прежде чем вылезти из машины, взяла две булки хлеба и набрала из ящика полный пакет печенья. Костер возле яранги был небольшим - как в бригаде Ивана, и все было разбросано, запущено даже. Оказалось, в этой бригаде чум-работницы нет. Никто целенаправленно хозяйство не ведет. Грязная, с засохшей в ней пищей посуда стоит рядом с чистой.
Петрович, палкой помешивая угольки и отворачиваясь от дыма, говорил:
- Да, это плохо, что у вас стадо разбежалось.
- Что делать, раз ни патронов нет, ни пожрать как следует. У нас оленей в стаде всего семьсот голов. На мясо их никак не можем пускать. А тут еще волки повадились. Палками их гоняем, чем еще?
- Волкам хорошо, едят нахаляву, а мы про вкус оленя забыли, - сказал один из подростков Саша. Рассуждал он по-взрослому: - Едим кашу на сухом молоке, воротит уже от нее. Я сегодня только чай попил, а так вон все с дядь Васей ходил, оленей подгонял. Скорей бы мне вырасти, ружье куплю, патроны. Всех волков перестреляю.
- Нос не дорос, - усмехнулся Федор.
- Ну и что! И в школу я не пойду. Буду с Васькой и зимой оленей пасти. Не хочу в город. Там мать пьет - не хочу!
- Наш человек! - взбодрился старик.
- А ты че, дед, опять с отцом поругался? Недавно в нашей бригаде был, столько верст протопал.
Старик посуровел, а Васька продолжил:
- Зря ты дед, все равно отцу ничего не докажешь. Я вот думаю, надо нашей бригаде с его объединяться. А иначе пропадем. Стадо - семьсот голов, смех! Да и с голода мы пропадем. Директор совхоза про нас совсем забыл, считает, что мы сами оленину съедаем, а на волков все списываем. Нет, худо дело, на поклон к отцу идти надо. Три месяца я думал и решил, что так поступить и нужно.
Старик стрелой вскочил на ноги и схватил за грудки внука. Половину слов на чукотском говорил, половину на русском.
- Только после моей смерти! Чтобы не видеть этого позора!
- Сдохнем мы от бессилия, и люди в нашей бригаде не хотят работать - ни заработка, ни еды. Слабый к сильному тянется, сам же говорил.
Старик на своем стоял:
- Только после моей смерти! Поверь, мне недолго осталось - видел я во сне золотые рога. Скоро помру, знать.
Федор направился к брулящей в пятидесяти метрах от яранги реке. Река в этом месте как раз распадалась на два русла - вилами. Возле этого распадка и сел старик. Стал недвижим, только изредка сменял позу ног.
- Дед, - кричал Васька, - Таня мне ничего не передавала для меня? Я просил ее кое-что сделать.
- Родит она тебе в срок, не переживай, - повернувшись, сказал старик, и снова стал смотреть на реку.
- Да я не про то, - лицо Васи налилось краской, а потом чуть слышно: - Танька - беременна, надо скорее объединяться с отцом, да жениться.
Он был похож на отца, только у того скулы были, как лепешки - большие, а у сына лицо было продолговатым. Торчали усики, разрез глаз - отцов, только цвет был отчетливо зеленым. Худощавый и невысокий, как дед.
- Возьми, Таня мне передала чехол, она не знала, что дед с нами поедет, - сказала я.
Вася несказанно обрадовался, смотрел на меня исподлобья, ждал, может, еще что про нее скажу. Я сказала:
- Любит тебя твоя невеста, не переживай - так и просила передать.
- Когда свадьба? - поддел Ваську Петрович. - Прыткий ты какой, заделал ребенка, а сам подальше сбежал.
- Ладно вам, дядь Сережа. Наладится все, - сказала я.
Михеич, поглядывая на голодных подростков, которые уминали хлеб, пошел в машину, повозился там и принес кусок оленины:
- Сварите себе похлебки.
Мальчишки тут же забегали возле костра. Саша побежал за валежником в ярангу, а Паша, взяв грязную кастрюлю и тряпку, отправился к реке.
Васька, глядя на Михеича, сказал:
- Это ж вам отец в дорогу дал, никак сегодня зарезали оленя. Перебились бы мы, а еще, если отец узнает - хуже будет.
- Да ешьте вы на здоровье, всем хватит.
Вася, вынув нож из чехла, подаренного Таней, принялся разрезать мясо.
- Ну, вот это правильно, - подбодрил Петрович. - А мы поедем, надо еще километров пятьдесят-семьдесят проехать. Чтобы завтра с утра браконьеров «обрадовать».
И махнув рукой старику, крикнул:
- Будь здоров!
И пошел к машине снова садиться за баранку.
Сухомятка мне за весь день надоела, поэтому, сидя в будке, я с нетерпением ждала, когда же будет привал. Уже и темнеть начало. Проехали мы даже больше семидесяти километров. Тундра погружалась в безмолвную тишину. Наконец, остановка в живописном местечке - тут кустарники были выше, нежели те, которые мы раньше проезжали. И грибов было видимо-невидимо. Шляпки, как кружки из теста, выглядывали из-под можжевельника.
Но по грибы не пошла - принялась картошку чистить. Михеич наладил дэску, поставил на плитку походный котелок, а Петрович моментально нарезал на приличные куски оленину. Вскоре уже вкусно запахло. Запах супа мгновенно смешался с запахом благоухающего кругом можжевельника и чукотского чабреца, но отчетливее всего давали о себе знать разные приправы, которые Петрович возил с собой в рейды всегда. Похлебка получилась славной. Я все боялась, что на такое кушанье все волки и медведи сбегутся. Мужики разбили палатку возле машины и в спальных мешках быстро обрели сон. Особенно слышным, даже в моей будке, был храп Петровича. Сон настоящего русского мужика. Темнота все смелее накидывала одеяло на тундру. Закапал дождь - Иван был прав, когда заставлял ребятишек перетаскивать хворост в ярангу. И под эту музыку, льющуюся с неба, я тоже провалилась в сон.
Певек, Чукотка
-----------
СВЕТ ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЫ В МОСКВЕ
(О рассказе Анжелы Ударцевой «Чайная ложечка чаучу» в сборнике «Новые писатели», М., «Книжный сад», 2004)
Новые писатели: Форум молодых писателей России, проза и стихи. Выпуск второй. Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ. - М., «Книжный сад», 2004, 576 с.
В новой, уже второй по счету коллективной книге стихов и прозы «Новые писатели», выпущенном при поддержке Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, с предисловием Президента этого Фонда Сергея Филатова, представлено 29 молодых авторов, которые публиковались в периодике, в столичных газетах и журналах, и уже заявили о себе в литературном мире. Почти все они живут или по крайней мере родились не в Москве. Например, Денис Гуцко - родился в Тбилиси, живет в Ростове-на-Дону, Василий Сигарев - родился в Верхней Салде, живет в Екатеринбурге, Иннокентий Сергеев - родился в Уфе, живет в Калининграде, Сергей Адлыков - живет в Горно-Алтайске, Олег Киршбаум - живет в Самаре, Валех Елчиев (Салехоглы) - живет в Баку, Сергей Вербицкий - живет в Ярославле, Андрей Нитченко - живет в Сыктывкаре, Иван Клиновой - живет в Красноярске... Только некоторые живут в Москве - Валерия Пустовая, Илья Кочергин, и Роман Сенчин, который родился в Кызыле...
Они идут каждый по своему пути, по своей траектории, по своей орбите. Каждый - со своим талантом. Каждый - со своей судьбой и со своими перспективами. И о каждом из них в книге есть предисловие старшего товарища по перу, литературного мэтра.
На фоне всех этих авторов ярко выделяется «полярная звезда» Анжела Ударцева, автор журнала «Наша улица» (см. номера 2000, 2001, 2002, 2004 гг.), открытая Юрием Кувалдиным пять лет назад. Она родилась в 1975 году в Магадане, куда в свое время были сосланы ее раскулаченные предки. А недавно переехала жить из Магадана... нет, не в Москву, «предел желаний» большинства молодых провинциальных авторов, а на Чукотку, в город Певек, работает там в газете. А для души пишет в свободное время, рассказы.
В сборнике она представлена экзотическим по материалу и, как написал об этом в своем предисловии к нему Кувалдин, «блестящим по мастерству» рассказом «Чайная ложечка чаучу», героиня которого, молодая журналистка, едет на «уазике» с рыбинспекторами из города в тундру - на нерестилище, проверять, нет ли там браконьеров, которые нарушают закон ловли рыбы, и заодно собирать материал для своего репортажа.
- Чего тебе... в скучной конторе сидеть, редакции своей? На жизнь... надо посмотреть, - говорит ей рыбинспектор Петрович.
Она со своими спутниками «отрывается от... цивилизации» на двести километров и встречается в тундре с аборигенами-кочевниками, пасущими стада оленей, коренными чукчами, потомками племени чаучу. Она вместе с ними ест у костра вареное мясо убитого оленя, пьет чай с брусникой, пахнущий не просто брусникой, а «тундрой»... А главное - она общается с ними, знакомится с образом и укладом их жизни, вникает в их проблемы, как современный Миклухо-Маклай... И снимает каждого на свой «фотоаппарат-цифровик» и на пленку своей художественной памяти, как на видеокамеру. И показывает их всех читателям. Натуралистично, крупнопланово и зримо.
Вот бригадир чукчей Иван Кавучет, «вождь земли чаучу». «Чукчи, как правило, маленькие, худощавые. А тут здоровый, выше среднего роста, грубо сбитый... лет шестидесяти богатырь. Чукотский Илья Муромец... В ветровке с капюшоном... с биноклем на шее, к правому карману куртки был привязан нож из оленьей кости, а к левому - обыкновенная чайная ложечка». Эта обыкновенная чайная ложечка, которою вождь пользуется, когда пьет чай (без чая в тундре никак нельзя), превращается из обыкновенной в необыкновенную, в некий мистический символ, в некий «супериндикатор жизни» и «супериндикатор души» вождя. Во рту у Ивана отсутствовала половина зубов, «а те, которые имелись, походили на клыки с желтым налетом». Глаза у Ивана были «бутылочного цвета»...
Вот жена Ивана - она «освежевывает убитого оленя: «все руки у нее по локоть были красными» от крови. Ее сын Андрей «отделил голову оленя от туши», от которой «шел пар». «Глаза животного были широко открыты»...
Чукчи живут животной жизнью диких людей. Ходят в кухлянках, в штанах из шкуры или (примета нового времени) в спортивных китайских штанах, спят в яранге или прямо под открытым небом, не хотят ехать в благоустроенные квартиры, в каменные стены, не хотят приобщаться к цивилизации и есть «просроченные», «испорченные» продукты, которые им привозит совхоз, не хотят есть кашу из сухого молока, от которой их воротит, не хотят жить как все люди, то есть как живут русские, хотят жить по-своему, как чукчи, сохраняя свои традиции и свой язык.
Они выглядят старше своих лет лет на десять-двадцать. Вождю Ивану - 46 лет, а выглядит он на 60. А другому чукче - 58, а он выглядит на все 80. «Долгожителей среди чукчей не бывает. Они физически стареют рано - редко кто до 65-70 лет доживает. Они спиваются, они вымирают и понимают это. И печалятся об этом.
Олицетворением старого чукчи является отец Ивана Федор, не раз битый своим сыном. У него «вздернутый нос, перебитый в нескольких местах, из-за чего хрящи неправильно срослись; скулы выпирали, как скалы над водой».
Он говорит журналистке:
- Мы для вас кто? Всего лишь герои анекдотов... А ведь чукча переводится как воин! - И, развивая свою тему, он говорит: - Были чукчи, и скоро не будет чукчей.
Казалось бы, что москвичам до чукчей? Как Солоухину в одном его стихотворении - до белых медведей, которых он видел только в зоопарке. Но Солоухину жалко исчезающих белых медведей. А Ударцевой жалко исчезающих чукчей. И читателям тоже делается их жалко.
Голос у старого чукчи «был как скрипящее колесо». Это очень эффектное сравнение. И оно не единственное такое в тексте автора. А какие у нее эпитеты: «вечно холодное солнце тундры», или глаза «бутылочного цвета» (таких глаз я не встречала ни у кого ни в стихах, ни в прозе). Она умеет не хуже поэта не только восхищаться «прелестями» Чукотки, но и находить точные слова, сравнения, эпитеты и другие художественные средства для выражения своих впечатлений и ощущений.
Хороши у нее речевые характеристики героев, которые она передает через прямую речь каждого из них, не хуже, чем у героев драматурга Островского.
Иван спрашивает журналистку:
- Ты откуда приехал?
А сын Ивана Петя отказывается пить за обедом водку, которую он любит и которую ему предлагают, и говорит:
- Не, потом долго хотеть будется, болеть будется.
Это тот случай, когда неграмотная русская речь - с «грамматической ошибкой», по Пушкину, - превращается - в художественной прозе - в высокое искусство художественной речи.
Очень трогателен тонко вплетенный в основной сюжет рассказа Ударцевой лирический роман двух чукчей, девушки и парня, Тани и Васи. Таня, по воле своего отца, должна выйти замуж за Петю, но любит она не его, а его брата Васю, от которого она беременна и который находится далеко от нее, на другом участке тундры. Она вышила для Васи мелким бисером кожаный чехол для его ножа и просит журналистку передать ему в подарок этот чехол... с контурами реки, сопок и яранги на нем. Это не только очень красивый, но и очень интимный подарок. Потому что чехол, если понимать древний, первобытный язык вещей и их символику, - это символ главного полового отличия женщины, как нож для чехла - символ главного полового отличия мужчины.
«Чайная ложечка чаучу» Анжелы Ударцевой - это проза «с мясом», с мясом жизни, но и с поэтикой жизни. Это не этнографический очерк, при том, что там много этнографических деталей, а великолепный художественный рассказ, где все эти детали, в том числе и старинные и современные слова из словаря чукчей, «сурпа» (суп из оленины), «камле» (чукотские лепешки), «поэнкивэт» (очаг), «альбиносы» (белые олени), «корализация» (переучет самцов и самок), «импортная дэска» (переносная плитка, на которой можно готовить еду), «торбаза» (северные валенки из шкурок оленя), играют в ткани рассказа роль неповторимых орнаментов и роль инкрустации, как на праздничных северных национальных нарядах...
Иван спрашивает журналистку про фотокарточки чукчей, про ее материалы, которые она собирает в тундре: ты в Москву, в газету все это пошлешь? ...В Москву, в Москву! Чтобы не только милые чукчи и не только их земляки любовались произведениями Анжелы Ударцевой, ее литературным талантом, который совершенствуется от рассказа к рассказу. Свет полярной звезды должны видеть все.
Оформил эту книгу, как и предыдущую, 2003 года, молодой, но известный в Москве и за ее границами художник Александр Трифонов. Он поместил на обложку репродукцию своей картины с оптимистичным названием «Птица счастья завтрашненго дня».
Нина Краснова
«Наша улица», № 3-2005
